А теперь – что ж, поздно локти кусать. Джуффин сгорел вместе с Темной Стороной, да и Зеленая Дверь навсегда захлопнулась за моей спиной. Я мог быть уверен: по эту сторону чудес не будет. Никаких.
Я огляделся и обнаружил, что сижу на грязной булыжной мостовой. Кажется, я вернулся в тот самый город, где когда-то родился. Впрочем, я не был уверен, что моя догадка верна. Во-первых, никак не мог сфокусировать зрение на деталях, а во-вторых, мне было абсолютно все равно. Какая разница, где находится тело после того, как его обитатель умер?
Впрочем, что касается дыхания, пульса и прочих медицинских показателей, с этим у меня все было в полном порядке. Я действительно оказался чертовски живучей тварью. Мое биологическое существование продолжалось, и смириться с этим фактом оказалось куда труднее, чем я предполагал. Больше всего мне сейчас хотелось завыть, как воют одинокие оборотни, доведенные до ручки сценаристами и режиссерами третьесортных ужастиков, – громко, во всю силу своего голоса, долго и с наслаждением издавать душераздирающие звуки, пугая все живое в радиусе нескольких километров.
Я был почти уверен, что вой облегчит мою боль, но почему-то не позволил себе это маленькое невинное удовольствие. Кажется, я просто знал, что, когда боль исчезнет, от меня вовсе ничего не останется, а дремучий инстинкт самосохранения требовал, чтобы оставалось хоть что-то.
«Тихо, – приказал я сам себе, – заткнись! И без тебя тошно».
Внутренний монолог приносил некоторое облегчение, и я судорожно ухватился за это немудреное средство местной анестезии.
«Теперь ты понимаешь, почему самураи делали себе харакири? Не демонстративный героизм средневековых психов, а жест милосердия: иногда жить становится так больно, что меч, раздирающий внутренности, приносит облегчение. Но у тебя-то нет ни меча, ни даже мужества, дружок, только боль, так уж ты нелепо устроен».
Я шептал себе под нос какую-то чушь про самураев и боль, про мужество и отчаяние и почти не понимал собственных слов, но это как раз не имело значения. Больше всего на свете я боялся замолчать, потому что, когда иссякнет поток слов, окажется, что надо как-то жить дальше, а к этому я не был готов.
Чего я действительно не понимал – с какой стати так остервенело боролся за свою жизнь, почему решил сохранить ее любой ценой? Ну вот, уцелел я, уплатив эту самую «любую цену», – и что теперь?
страница сгорела
Вечность спустя я осознал, что стало совсем темно и очень холодно. Это было скорее хорошо. Правда, кисти рук утратили подвижность, ресницы отяжелели от смерзшихся слез и даже кровь уже не бежала, а лениво ползла по жилам. Но холод принес облегчение. Сначала он остудил разгоряченный лоб, потом сковал тело, а потом подобрался к самому сердцу, и я с благодарностью ощутил, что боль отступает, а на смену ей приходит печаль.
– Моя печаль проживет дольше, чем я, – негромко сказал я вслух и вдруг понял, что это не красивая фраза, а констатация факта.
Печаль была не чувством, а отдельным, почти независимым от меня существом. А когда я все-таки поднимусь и уйду куда глаза глядят, она останется на этом месте – невидимая, но осязаемая и почти бессмертная, как все призраки. И редкие одинокие прохожие будут вздрагивать от беспричинной, но пронзительной тоски, случайно наступив на один из гладких серых камней мостовой.
А потом подул ветер. Он проник в мою сгустившуюся кровь и зашумел в голове – так причудливо, бессвязно, неразборчиво бормочет поднесенная к уху морская раковина. Его смутный шепот превратился в низкий, глухой, но вполне человеческий голос, и я даже смог разобрать слова.
О чем ветер поет
В пустом сердце моем?
О том поет, что огонь
Сжег все в сердце моем.
По моим щекам текли слезы, они обжигали кожу, а потом застывали, замерзая на ледяном ветру, и я знал, что вместе с соленой влагой из меня утекает жизнь. Тихая песенка, которую принес ветер, стала моим «самурайским мечом» – единственным и неповторимым оружием, которое мне действительно подходило, поскольку оно не требовало ни мужества, ни твердости. Не нужно было делать последний и решающий героический жест – достаточно слушать и плакать, и ждать, просто ждать.
О чем ветер поет
В пустом сердце моем?
О том, что вечный лед
Сковал сердце мое.
– И это правда, – шептал я ветру. – Все правда, все правда, дружище! Так оно и есть.
И вдруг песня оборвалась. Я почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. «Ну вот, – обреченно подумал я. – В кои-то веки собрался умереть, и не дают, уроды. Сейчас небось еще придется доказывать, что я не пьян и меня не нужно арестовывать за нарушение общественного порядка».
Я обернулся и увидел перед собой озабоченное, хмурое лицо Шурфа Лонли-Локли. «Макс, – спрашивал он, – где ты взял эту гадость?»
Он повторял этот вопрос снова и снова, потому что я молча смотрел на него, не в силах уразуметь, что означают сложные сочетания звуков, которые издает этот странный человек, поразительно похожий на Чарли Уотса из «Rolling Stones». Шок оказался настолько глубоким, что я утратил способность понимать человеческую речь. Впрочем, я вообще перестал понимать что бы то ни было. К счастью, не навсегда.
– Ну, так-то лучше, – бодро сказал голос Джуффина над моим ухом. – Не пахнет от него больше никаким безумием, а ты паниковал.
Я открыл глаза и тут же снова зажмурился: комната была залита ярким солнечным светом. Впрочем, я успел заметить, что нахожусь в доме Джуффина и лежу в его кабинете, прямо на полу, вернее, на роскошном кеттарийском ковре теплого янтарного цвета. Кроме самого шефа, который сидел рядом со мной на корточках, в кабинете находился Шурф Лонли-Локли. Я вдруг вспомнил, как он тряс меня за плечо, а потом… Потом я вспомнил все, что этому предшествовало, и это испытание оказалось не из легких. Я тут же судорожно сжался в комок, инстинктивно защищаясь от боли, которая обрушилась на меня вместе с воспоминаниями, но Джуффин решительно ухватил меня за плечи и перевел в сидячее положение.
– Слушай меня внимательно, сэр Макс, – очень мягко, но настойчиво сказал он. – События, воспоминания о которых доставляют тебе такие страдания, – чистой воды наваждение. Я еще не знаю, что именно тебе примерещилось, но имей в виду: одним из последних происшествий, которые действительно имели место в твоей жизни, был наш с тобой поход к ворчуну Мохи.
– Правда? – переспросил я.
Лицо мое уже расползалось в кривой улыбке. Можно было подумать, что его левая сторона сразу поверила Джуффину, а правая все еще сомневалась.
Так или иначе, но мои мускулы понемногу расслабились, даже нога, которую свело судорогой, когда я сжался в комок, пытаясь укрыться от воспоминаний, совершенно самостоятельно пришла в норму, и я наконец-то понял, что могу сидеть без посторонней помощи.
– А потом была небольшая вечеринка у тебя дома, – добавил Шурф. – Через пару часов после полуночи мы разъехались по домам, а ты, как я понимаю, отправился в свою библиотеку. Во всяком случае, я нашел тебя именно в библиотеке, с «Книгой Огненных Страниц» в руках. Ты помнишь, как она к тебе попала?
