Марк закрыл ей ладонью рот, чтобы больше никто ее не услышал.
— Замолчи! — Хадасса стала сопротивляться, и он увел ее в сторону, чтобы никто не увидел их со стороны дома. — Ты что, с ума сошла, Хадасса? Не смей больше говорить о твоем проклятом Боге! — Приказал он, чувствуя, как бешено колотится его сердце. Ее слова здесь могли быть расценены как вопиющее богохульство и могли стоить ей жизни.
Он продолжал держать ее, зажимая ей рот, давая этим понять, что она больше не должна произносить ни слова.
— Прислушайся к здравому смыслу! Какая существует в мире сила, кроме Рима, Хадасса? Какая еще сила на земле может с ней сравниться? Или, может быть, этот твой Всемогущий Бог настолько силен? Где же Он был, когда ты в Нем нуждалась? Спокойно смотрел, как война разрывает на части Иудею, как Его город и Его храм превращаются в руины, а Его народ — в рабов. И это Всемогущий Бог? Нет. Это Тот Бог, Который тебя любит? Нет! Это Тот Бог, Которого я должен бояться? Никогда в жизни!
Хадасса молчала, глядя на него с какой–то непонятной жалостью. Марк говорил с ней мягко, желая ее вразумить. Его рука была мокрой от ее слез. Он продолжал говорить с ней, сохраняя такой же мягкий, даже доброжелательный тон:
— Нет на земле другой такой власти и силы, которой обладает римский император. Только на этой империи и держится наш мир. Пакс Романа, Хадасса. Вот что для нас является самым дорогим. И вера во что–то еще — это лишь мечты раба о свободе, путь к смерти. Иерусалима больше нет. От него ничего не осталось. Твой народ рассеян по всей земле. И забудь ты о Боге, Которого нет, или Который, даже если Он и есть, хочет уничтожить Свой избранный народ.
Он медленно убрал руку и увидел на лице Хадассы отпечатки своих пальцев. — Я не хотел причинить тебе боль, — сказал он. Хадасса была такой бледной и неподвижной.
— О Марк, — тихо сказала она, глядя ему прямо в глаза, как бы умоляя его о чем–то.
Ни одна женщина никогда не произносила его имя так сладко.
— Забудь ты о вере в своего невидимого Бога. Нет Его.
— А вы видите тот воздух, которым дышите? Вы видите ту силу, которая движет волны, или меняет времена года, или заставляет птиц прилетать сюда зимой? Неужели Рим со всеми его знаниями так глуп? О Марк, Бога нельзя загнать в каменный памятник. Его нельзя ограничить храмом. Его нельзя заточить на вершине горы. Небеса — это Его престол, а земля — Его подножие. Все, что вы видите, принадлежит Ему. Империи возникают и гибнут. Вечно живет только Бог.
Марк уставился на нее, загипнотизированный ее словами, не в силах сказать ничего в ответ, пораженный тем, с какой верой она это говорила. Ничего из сказанного Марком не доходило до нее. Внезапно, подобно набежавшей волне, его охватил страх за эту иудейку, и вместе с этим чувством он почувствовал яростный гнев, вызванный ее упрямой верой в какого–то невидимого Бога.
— Юлия попросила меня разыскать тебя, — медленно произнес он. — Ты будешь служить ей так, как всегда служила, или мне придется подыскать ей вместо тебя кого–то другого?
Хадасса сразу переменилась. Могло показаться, будто она набросила на себя какую–то завесу. Она склонила голову и сложила перед собой руки. Все свои чувства и убеждения она теперь скрыла в себе. Да, будет лучше, если она оставит их при себе.
— Я пойду к ней, мой господин, — тихо сказала Хадасса.
Мой господин. Он снова был ее хозяином, она снова была рабыней. Марк опять почувствовал разделяющую их пропасть, как будто его охватил порыв ветра. Он выпрямился, посмотрел на Хадассу сверху вниз и холодно сказал:
— Прежде чем идти к ней, умойся и переоденься. Ничто не должно напоминать Юлии о том, что она сделала. — Он повернулся и ушел.
Хадасса проводила его взглядом, и ее глаза горели от слез. Над садом подул легкий ветерок.
— Иешуа, Иешуа, — прошептала Хадасса, закрыв глаза. — Будь милостив к нему. Будь милостив к Юлии. О Господи, будь милостив к ним всем.
21
Атрет провел руками по волосам. Он почти не обращал внимания на стук кованой обуви стражника, проходящего по железной решетке у него над головой. Атрет настолько привык к этому звуку, что эти шаги мешали ему только в том случае, если он спал. Вслед за тяжелыми шагами сверху показалась тень стражника. Не находя себе покоя, Атрет встал в своей темной камере, думая лишь о том, скоро ли рассвет. Уж лучше бы он был сейчас во дворе и изнурял себя безжалостными тренировками. Уж лучше бы он держал меч в руках. Нахлынувшие воспоминания о темных лесах его родины были просто невыносимыми, и ему казалось, что в своей тесной каморке он сойдет с ума.
Он взял в руки стоящую в угловом алькове каменную статуэтку. Держа ее перед собой, он провел пальцами по множеству грудей и животу женской фигурки. Тиваз изменил ему в Германии, и теперь ему необходимо было поклоняться какому–то другому богу. Наверное, он будет поклоняться ей. Артемида возбуждала в нем самые сладострастные чувства. Бато говорил, что за определенную плату жрицы храма помогают приходящим в храм «поклоняться богам». Атрет как–то посетил храм Исис и вышел оттуда пресыщенным плотскими утехами, хотя в глубине души и испытывал какое–то беспокойство от этого визита. Женщины тоже приходили туда поклоняться, и за дополнительную плату им были доступны жрецы. Рим жил своими радостями.
Свет факелов мерцал над головой Атрета, до него доносились голоса разговаривающих стражников. Он поставил идола обратно, в альков, и сел на свою каменную скамью. Откинувшись назад, к холодной стене, он закрыл глаза и снова увидел во сне, как мать пророчествовала ему перед погребальным костром: «Женщина с темными волосами и темными глазами…». Этот сон не снился ему уже несколько месяцев, с ночи накануне того дня, когда он убил Тарака и увидел двух молодых женщин возле дороги на Капую. Но теперь этот сон показался ему таким ярким и реальным, что даже голос матери отдавался эхом. Та женщина, о которой говорила мать, казалось, была рядом.
В Риме полно женщин с темными волосами и темными глазами. Многие из тех женщин, которые посещали пиры накануне зрелищ, были невероятно красивы. Некоторые из них предлагали Атрету себя. Чтобы побольнее обидеть их, он не оказывал им никаких знаков внимания. То, что он испытывал терпение императора, приносило ему удовлетворение. Атрет уже не боялся, что его распнут или бросят в яму к диким зверям: толпа римлян никогда этого допустит. Поскольку на его счету было уже восемьдесят девять убитых гладиаторов, тысячи людей приходили в Большой Цирк, чтобы только посмотреть, как он сражается. Император не так глуп. Он не станет избавляться от такого ценного бойца, который только способствует укреплению его славы.
И все же Атрета совершенно не радовала его судьба. Более того, он понимал, что его слава все сильнее порабощает его. К нему приставляли все больше стражников — не для того, чтобы не дать ему сбежать (это и без того было нереально), а для того, чтобы не дать обезумевший поклонникам разорвать его на части.
