— Я изменился, — сказал Атрет. Но в чем он изменился, если вымещал на ней свой гнев? И почему он разозлился? Только потому, что она прикоснулась к нему с той нежностью, которую проявляет к его сыну, а не со страстью, которой он жаждал?
— Когда ты заговорила со мной, как с ребенком, это привело меня в бешенство, — сказал Атрет, уткнувшись ей в волосы, пытаясь найти оправдание своим поступкам. — Я просто сошел с ума. Я не сознавал, что делаю.
— Ты все время сходишь с ума. И никогда не сознаешь, что делаешь. Пусти меня, — умоляла она его в слезах.
— Только после того, как ты поймешь…
— Пойму что? Что я никто для тебя, что я для тебя ничем не отличаюсь от тех женщин, которых приводили к тебе в лудус? — Рицпа снова стала вырываться, тихо всхлипывая, тогда как он даже не прилагал усилий, чтобы удержать ее.
— Ты начинаешь очень много значить для меня, — сказал ей Атрет хриплым голосом. Он чувствовал, как она успокоилась в его руках. — В моей жизни самыми дорогими были три женщины. Моя мать, моя жена, Ания, и Юлия Валериан. Всех троих больше у меня нет. Жена умерла от родов, вместе с ребенком. Мать убили римляне, а Юлия Валериан… — Он крепко закрыл глаза. — Я больше не хочу страдать от этой боли. — Он отпустил ее.
Она повернулась и посмотрела на него, ее глаза были полны сострадания.
— И поэтому ты закрываешь свое сердце для всего доброго.
— Я больше не хочу так любить.
Рицпа не стала рассказывать ему о своих потерях. Семье, муже, ребенке. Какой смысл?
— Было бы лучше, если бы я отдалась тебе, как последняя шлюха, так? Тебе лучше держать в руках грязь, чем золото?
— Я этого не говорил.
— А тебе этого и не надо говорить. Ты показываешь это каждый раз, когда смотришь на меня, каждый раз, когда прикасаешься ко мне! — На бледном лице Рицпы отразились гнев и горе. — Ты осуждаешь меня за ее поступки, срываешь на мне всю свою злость.
— Я вижу, ты меня никогда не поймешь. Женщина никогда не поймет мужчину.
— Я понимаю то, что ты не хочешь полюбить даже собственного сына, потому что он может умереть, или оказаться в плену, или вырасти и причинить тебе боль так, как это сделала его мать. И мужчина способен на такую глупость?
Атрет стиснул зубы и в гневе сощурил глаза.
— Поостерегись…
— Чего? Твоего гнева? Ты уже сделал со мной самое низкое, что только мог сделать. Ты смел только тогда, когда у тебя в руках меч или копье, Атрет. На арене тебе нет равных. Но в самом важном, что только может быть в жизни, ты жалкий трус!
Рицпа резко встала и вернулась к своей постели. Улегшись возле корзины, в которой спал Халев, она повернулась на бок и накрылась одеялом.
Атрет тоже лег на свою постель, но не мог заснуть, потому что до него доносился тихий плач.
22
Когда Феофил вернулся, Атрет все еще лежал без сна и в тусклом свете светильника наблюдал за ним. Римлянин тихо прошел через помещение и остановился возле Рицпы. Ночью Халев просыпался, и она покормила его. Закончив кормить, она заснула, продолжая держать его на руках. Феофил наклонился и осторожно поправил укрывающее ее одеяло.
Атрет медленно поднялся, почувствовав гневный жар в груди при виде такого проявления нежности. Феофил посмотрел на него и выпрямился, не показывая своего удивления тем, что германец не спит. Он непринужденно улыбнулся, но его улыбка гасла, по мере того как он всматривался в лицо Атрета.
— Что случилось?
— Когда мы уйдем отсюда?
— Сегодня, — шепотом произнес Феофил. — Город в хаосе. Воинов призвали тушить пожар и бороться с паникой. Нам будет проще слиться с массой людей, которые сейчас бегут из города.
Атрет забыл о своем гневе.
— А как насчет лошадей?
— Купим их, когда уйдем на север. Там они дешевле. К тому же, если мы будем спешить, то только привлечем внимание воинов, которые патрулируют дороги.
— Нам нужно будет продовольствие.
— Руф уже об этом позаботился. Еды возьмем на неделю и будем все это время держаться главных дорог, где меньше риска наткнуться на воинов Домициана, которые ищут тебя.
— Что Домициан?
— Его гнев несколько поутих.
В последних словах Атрет уловил какую–то недосказанность, и он понял, что случилось что–то страшное.
— Что ты от меня скрываешь, римлянин?
Феофил мрачно посмотрел на него.
— Пунакс убит.
— Убит? Как?
— Его отправили на арену, обвинив в укрывательстве врага императора.
Атрет изрек проклятия и отвернулся. Он задумчиво потер шею.
— Ну что ж, по крайней мере, Пунакс получил то, что хотел, прославил себя хотя бы еще на несколько дней.
— Боюсь, что нет.
Атрет обернулся и пристально посмотрел на Феофила.
— Домициан приказал скормить его диким псам.
— Псам?! — поразился Атрет. Нельзя было придумать более позорной казни, чем скормить приговоренного диким животным. Такая смерть считалась самой унизительной. Атрет посмотрел на Феофила и нахмурился. — Но этим все не кончилось, правильно я понял?
— Домициан приказал допросить ланисту римского лудуса.
— Бато, — глухо произнес Атрет. Его сердце так и подпрыгнуло.
— Его схватили и пытали. Когда же от него не удалось получить тех сведений, которые им были нужны, Домициан выпустил его на арену против другого африканца. Бато ранил его, и толпа показала ему поллис версо. Но твой друг вместо этого убил своим мечом самого себя.
Атрету показалось, что его зажали в огромные тиски. Его охватило бесконечное отчаяние. Застонав, он отвернулся, не желая показывать римлянину свои чувства. Еще две смерти были на его совести.
Феофил понимал, каково ему сейчас.
— Домициан ответит за все, что натворил, — спокойно сказал он, положив руку на плечо Атрету.
Атрет отдернул плечо от его руки.
— Перед кем ответит? Перед своим братом, императором? — усмехнулся он, и на его голубых глазах показались слезы гнева. — Или, может быть, перед Римом, который жаждет человеческой крови на потеху толпе?
— Перед Богом, — сказала Рицпа, стоя в другом углу криптопортика с Халевом на руках.
— Извини, Рицпа, — сказал Феофил. — Я не хотел тебя будить.
— Скоро рассветет, — сказала она, глядя на отверстие в потолке. — Лучше уж я соберу Халева и соберусь сама.
Феофил перевел свой взгляд с нее на Атрета, почувствовав, что в отношениях между ними возникла какая–то напряженность.
