Чтобы хватило на виски.
– Конечно, Мэйни… я буду ждать.
Вилли и сам взгляд отвел, уставившись на руки.
– Видишь, не дрожат… и я ведь не один… тот мальчик заходил. Мы с ним вместе смотрели твою… лилию…
– Джонни?
– Джонни, – согласился Вилли. – Хороший паренек. Глазастенький. И руки крепкие, а главное, что уважительный… да… понимает, с кем работает… только ничего, Мэйни. Как в прошлый раз… и в позапрошлый… сколько их еще будет?
Этот вопрос повис в тишине, нарушаемой гулом холодильных установок.
– Знакомься. Это Тельма. Наша чтица. – Мэйнфорд предпочел не отвечать, и Тельма понимала, почему. – Пусть она глянет… вдруг да…
– Конечно, конечно… не бойтесь, мы ее в порядок привели… честь по чести… не стыдно будет показать… а так-то мертвяки безобидные… пугаться не надо.
– Я не боюсь.
Тельма все же спустилась.
Пять ступеней вниз, и с каждой ощущение чужого присутствия нарастало.
Пол холодный. Она ощущает холод сквозь подошвы туфель и чулки.
Белый.
И с едва ощутимым наклоном.
Гладкая плитка, идеально ровная, глянцевая. И в ней отражается свет мощных ламп, пожалуй, таким бы в госпитале место, а не в морге. Белые же стены. Синяя сталь холодильных камер. Дверцы заперты, но Тельма не способна отделаться от ощущения, что за ними прячутся… нет, уже не люди.
Но еще не тела.
Ее учили думать о телах, как о разновидности биологического материала, но почему-то на практике было легче, чем сейчас. Наверное, потому что на практику и вправду попадал уже материал, лишенный и сути, и остатков эмоций.
– Тельма, это Уильям. Наш лучший специалист. Все еще лучший, – добавил Мэйнфорд.
Пара столов, к счастью, пустых и чистых. Сложная осветительная система, похожая на спящего богомола. Передвижные столики с инструментами, прикрытыми тканью.
Краны.
Шланги.
И круглые рты водостоков.
Чистота и порядок. Стерильная чистота и удушающий порядок, в который не вписывался только сам хозяин этого места.
– Рада знакомству, – вежливо произнесла Тельма.
– И я… и я… очень-очень рад, – мелко закивал Вилли.
А пальцы у него не дрожали.
Почти.
– Покажи ей…
Руку Вилли забрал поспешно и заковылял к шкафам.
Щелкнул замок. Откинулась дверца, изнутри выкатился клубок беловатого пара, и запах хвои стал четче, осязаемей. Полка выдвинулась резко, и с грохотом упали опорные ножки, слишком тонкие с виду.
– Вот она. – Вилли провел ладонью над простыней. – Подойдите. Или вам сподручней на столике будет?
– Подойду.
А ноги деревянные.
Нет, Тельма не боялась мертвецов. И эта девушка, в чье лицо ей предстояло заглянуть, тоже не пугала. Но вот тело под простыней.
…не шелковой.
И здесь не старый дом, не мамина спальня, а полицейский морг.
Девушка мертва давно, а еще упокоена, ибо, если бы просматривались в ней искры иной жизни, сторожевые кристаллы засекли бы.
Только доводы разума помогали слабо. Тельма шла, заставляя себя приближаться к телу, чувствуя спиной тяжелый взгляд начальства. Улыбаясь. И плевать, что улыбка не очень уместна.
А то, неразумное, общее, сплетенное из сотен потерянных душ, хохотало.
Оно тоже видело Тельму.
Это ведь основное правило, которому чтецов учат на первом же занятии: видишь ты, видят тебя.
Вилли отступил в стороночку и был так любезен, что простынку с лица убрал.
Нет!
Да быть того не может!
Тельма отшатнулась и зашипела, вцепилась зубами в руку, потому что боль – лучшее лекарство от всех иллюзий. А та, что лежала на столе, не могла не быть иллюзией!
Белые волосы.
Округлое личико, слишком правильное, чтобы быть подарком Богов. Нос аккуратный. Ямочка на подбородке…
– Мама… – Этот шепот услышали призраки, но не только.
– Что? – спросил Мэйнфорд, который каким-то чудом, не иначе, оказался за плечом Тельмы.
– Ничего. – Она потерла руку и в карман спрятала, чтобы не показывать ему следы зубов. Хотя… поздно, все равно заметил. Должен был заметить. Стоит, раскачивается… смотрит на Тельму сверху вниз.
– Что ты увидела?
– Мне… показалось… она похожа на одного человека… – каждое слово приходилось вытаскивать из себя.
И конечно, похожа, всего-навсего похожа, пусть и сходство это пугающе.
– На кого?
– На… актрису… – Тельма наклонилась. – Она была когда-то знаменита…
Лицом к лицу. И от лица мертвой девушки все так же пахло хвоей.
…под венками прятали подарки, не все, лишь мелочи. Шоколадное печенье в золотой фольге или карамели-трости, цепочку с кулоном-лилией из белого нефрита.
…ты уже большая девочка, Тельма. А у всех больших девочек есть драгоценности.
Сколько ей было? Немного. Лилия эта вряд ли стоила много, позже мама покупала куда более дорогие игрушки, но для Тельмы не было украшения прекрасней.
Но почему лилия, если лилии Элиза Деррингер ненавидела?
– Как она выглядела раньше?
– Живой? – уточнил Мэйнфорд, который разглядывал тело внимательно и хмурился, верно, пеняя, что не улавливает никакого сходства.
– Живой, – согласилась Тельма и, вспомнив о том, что услышала от мистера Найтли, добавила. – До операций.
– Каких операций? Вилли!
– Чего?
– Ей делали операции?
– Так а я…
– Вилли!
Он вынырнул из-под стола, потеснив Тельму, и положил руки на виски покойницы. Сдавил голову, потянул, повернул. Наклонился. Он действовал молча, но был сосредоточен, настолько сосредоточен, что Тельма и дышать старалась тише. Из карманов грязного халата Вилли появились очки и лупа, и тончайшая кисть.
Пудреница.
Только вместо пудры в ней была травяная смесь.
К запаху хвои добавился мятный аромат, и еще какой-то, терпкий, неприятный. Кисть порхала над лицом мертвой девушки, которая к манипуляциям подобным оставалась равнодушна. Но мраморная кожа ее, покрываясь тончайшим слоем смеси, окрашивалась загаром.
– Еще минуточку, – пробормотал Вилли, отпуская жертву. – Надо же… как я сам?
Он отступил, отошел к столику с инструментами, чтобы вернуться с огромной лампой на ручке.
