– Глазки закройте, а то ж слезиться будут, – любезно предупредил он. И Тельма подчинилась. – В мое время женщины под нож если и ложились, то по великой надобности, а тут…
Свет был ярким, он проникал и сквозь веки, но вместе с тем отпугивал призраков.
– Все, – сказал Вилли, когда лампа погасла. – Сейчас мы вытрем… аккуратненько вытрем… и вправду операции были… посмотри…
Теперь кожа мертвой девушки обрела темно-ореховый оттенок.
– Потом смою, это временное окрашивание… для выявления, так сказать… – Вилли посмотрел в лицо Мэйнфорда и запнулся. – Ей линию подбородка исправляли. Вот остаточные шрамы. Смотри, здесь и здесь.
Он ткнул пальцем в едва заметные шрамы, которые тоже окрасились и ныне походили на метки грифельным карандашом.
– Разрез глаз… и форма носа… веки…
Шрамов было множество.
– Линия скул… это что-то новое, не самая приятная процедура, сколь помнится. Болезненная. И осложнений много. Уши и те подрезали. Вот… – Вилли повернул голову покойницы набок. – Извини, Мэйни… я… и я вправду должен был заметить!
– А другие?!
Мэйнфорд был зол, пожалуй, еще более зол, чем утром. И Тельме подумалось, что, возможно, злость – это его естественное состояние?
– Не знаю! Да откуда мне… я… – Вилли отступил, сглотнув. – По ним же ж не видно… как узнать? А каждую мазать… может, ей и сиськи делали, и задницу…
– Вот ты и проверишь, делали ли ей сиськи и задницу. – Мэйнфорд повернулся к Тельме. – Откуда?
Объяснять придется. И ей нужно молиться, чтобы он съел это объяснение. Но, всех Низвергнутых ради! Как не вовремя… и сказать про маму придется, не про родство, конечно, а… если промолчать… нет, поздно молчать, раньше следовало бы, но это было бы нечестно по отношению к девушке.
К девушкам.
– Я… мне… – Тельма облизала пересохшие вдруг губы. – Мне просто подумалось, что такое сходство не может быть случайным. И… и если другие… можно попробовать сравнить первые снимки с… с тем, какими их нашли… метод, конечно, не самый лучший, но…
Мэйнфорд кивнул.
– Еще что?
– Ничего пока, – он что, надеется, что Тельма назовет имя убийцы? Вот так и с ходу? Да если бы она могла… – Я попробую, но… она ведь в воде была, верно? И долго?
– Сутки, а то и дольше.
– Вода…
– Я знаю, – сказал он мягче. – Но буду благодарен, если ты хотя бы попробуешь.
Будет благодарен? Еще чего не хватало. Если Тельма что и делает, то не ради него, а ради этой несчастной девушки, которая так похожа на маму.
– Деррингер, – Тельма коснулась ледяного плеча. – Ту актрису звали Элиза Деррингер…
Она вскинулась, всматриваясь в лицо начальника, сама не зная, что желает увидеть. Хоть что-то… недовольство, что старое дело всплыло. Страх. Или удивление. Но Мэйнфорд лишь головой покачал.
– Потом посмотрю.
Он даже не помнит… помог скрыть убийство, а не помнит. Разве возможно подобное?
Не стоит думать об этом сейчас. И Тельма вернулась к мертвой девушке с лицом, разукрашенном во все оттенки охры. Она провела по высоким скулам, стирая пудру, удивляясь, что прикосновение это не неприятно.
…биологический материал обладает на редкость неустойчивой памятью, которая завязана на многие параметры, от собственно материальной структуры – жировая ткань наименее приспособлена для хранения тонкой информации, тогда как костная наиболее стабильна – до источника происхождения. Разумность источника существенным образом увеличивает запас прочности…
Строки из учебника не мешали.
Помогали сосредоточиться.
Как и сухая теплая ладонь Мэйнфорда.
Мышечная ткань не отзывалась. Кость… потребовать рассечения? Вилли поможет добраться до кости. И сердце не мешало бы извлечь. Если думать об этом, как о работе с материалом, обыкновенным биологическим материалом…
Простыня сползла.
И пальцы Тельмы скользили по рисунку шрамов.
Лилии… и снова лилии… еще одно совпадение? Почему именно они? Или… если сказать, то возникнут вопросы, множество вопросов. Откуда Тельме знать, что Элиза Деррингер ненавидела лилии?
А кулон?
Он пропал вместе с другими вещами. Нет, это не та информация, которой Тельма может поделиться. Хватит с Мэйни и того, что он уже узнал.
Он не глуп.
И если сходство имеет хоть какое-то значение, то Мэйнфорд докопается до сути.
Тельма наклонилась к лицу, коснулась губами губ, вдыхая толику жизненной энергии.
Это не магия.
Не крови.
Не та, которая запрещена, но… пожалуй, немногие знают об этом способе. Старые книги, древние методы, слишком опасные, чтобы использовать. И нить жизни, протянувшаяся между Тельмой и девушкой тонка. Тельма способна разорвать эту нить.
Наверное.
Мэйнфорд заворчал.
Видит? Конечно, и недоволен, будто бы не сам просил. Его руки переместились на плечи, большие пальцы легонько сдавили шею, и как ни странно, это Тельму лишь успокоило. Пока он здесь, дурного не случится.
Главное, чтобы не мешал.
Не вмешивался.
Она положила ладонь на лоб покойницы. И расширила поток. Сила уходила, утекала, что вода из пробитой фляги, и Тельма ощущала себя этой самой флягой. Еще немного… реакция должна быть… хоть какая-то реакция, а должна быть. И Тельма уже почти слышала слабый отклик.
Надо лишь постараться.
Пальцы Мэйнфорда чуть сильнее сдавили шею, предупреждая.
Нет!
Вот… уже… и покойница, захрипев, распахнула глаза… показалось, что распахнула, потому что силы Тельмы не хватило бы, чтобы поднять мертвеца. А вот его память, ту остаточную, до которой не добралась вода, она разбудила.
И эта память хлынула.
Сладким медом. И половинкой яблока, которую протягивала бледная рука…
…горечью разлуки.
…болью в лице… шепотом…
…потерпи, пожалуйста, уже немного осталось… вся ты прекрасна, возлюбленная моя…
И губы, опухшие губы, повторяют за этим голосом.
…другие губы, сухие и жесткие, склоняясь к лицу, подбирают капли крови.
…вся ты прекрасна…
…и лилии взрастают на теле твоем, ибо нет в нем изъяна…
Крик.
Хрип. И вновь губы, которые больше не делятся ни медом, ни вином, но лишь собирают вдох за вдохом, крик за криком. Холод губки, пот, застилающий глаза… снова боль.
…вся ты…
…вода… вода со льдом, который опаляет свежие раны. И крик клокочет в горле.
