Ну что же, на пользу государю ее маневр не пошел, ибо он
начал с того, что сряду протанцевал с Елизаветой первые три контрданса.
Длинноногий, длиннорукий, нескладный, слишком высокий и полный для своего
возраста мальчик-царь взирал на свою очаровательную тетку с таким выражением
обычно пасмурных, напряженных глаз, что самый воздух меж ними, чудилось,
раскалился от невысказанной юношеской страсти. Но потом царь ушел ужинать в
другую комнату. Ни Елизавета, ни фаворит не последовали за ним. Снова заиграла музыка!
Теперь великая княжна танцевала с Иваном Долгоруким, и только слепой не заметил
бы, как волновалась ее грудь, как туманились изумительные синие глаза, какую
неприкрытую чувственность излучала ее роскошная фигура. Молодой Долгорукий тоже
выглядел так, словно готов тут же, в присутствии множества гостей и самого
императора, опрокинуть свою визави на бальный паркет и наведаться в садик ее
сладострастия, как выражаются галантные французы.
Обоюдное влечение этой парочки было настолько очевидно, что
не осталось не замеченным государем, который ревновал тетушку к каждому столбу,
а не только к каждому мужчине. Петр незаметно вышел из покоев, в которых
ужинал, и стал в дверях. Лицо его, в котором полудетская неопределенность черт
уже боролась со взрослой жесткостью, было таким угрюмым, что разумные гости
только головами качали, косясь на неосторожных танцоров. Неожиданно царь
повернулся на каблуках и вышел вон из залы, после чего веселье сразу пошло на
убыль. Долгорукий и Елизавета выглядели несколько обескураженными, однако
вскоре наступило примирение, бал продолжился с прежней живостью. Великая княжна
и Иван Алексеевич вместе больше не танцевали, держались безупречно... однако
ненадолго же хватило их безупречности! Что, как не страсть, сияет сейчас в их
взорах, то и дело скрещивающихся за спиной увлеченного охотой царя?
По тонким, но красиво очерченным, ярким губам де Лириа
скользнула усмешка, однако тут же осторожненько спряталась в изящные усики.
Ночью после достопамятного бала, невзирая на усталость, он продиктовал своему
секретарю Хуану Каскосу донесение об этом забавном любовном треугольнике, ибо в
обязанности герцога входило излагать на бумаге не только свои размышления по
поводу могущего быть торгового союза Испании и России, но и докладывать королю
Филиппу о самомалейших мелочах жизни русского Государя, этого загадочного
мальчишки, вдруг сделавшегося властелином огромной, непостижимой, страшной
страны.
«Красота принцессы Елизаветы физическая — это чудо, грация
ее неописуема, но она лжива, безнравственна и крайне честолюбива. Еще при жизни
своей матери она хотела быть преемницей престола предпочтительно пред настоящим
царем; но как Божественная правда не восхотела этого, то она задумала взойти на
престол, вышедши замуж за своего племянника. Да, нравственный характер
Елизаветы Петровны рисуется мне самыми черными красками. Однако и честолюбие
фаворита достигло самой высшей и неразумной степени. Нужно опасаться, что он
влюбится в эту принцессу, а если это случится, нельзя сомневаться в гибели
этого фаворита. И я со своей стороны уверен, что Остерман разжигает эту любовь:
я знаю, он ничем бы не был так доволен, как если бы они, удалившись от царя,
отдались одна другому. Таким путем погибли бы он и она».
Сегодня или завтра, воротясь с охоты, будет что прибавить к этому
посланию. Жаль только, что все сведения собираются де Лириа с чужих слов, в
пересказе других посланников или Остермана! Ведь он не знает языка, а даже
по-французски и по-немецки при дворе говорят не более десятка людей, про
разумеющих испанский и думать нечего. Как нужен переводчик, да не простой, а
такой, которому можно доверять! Он стал бы ушами и глазами де Лириа на всех
этих балах и приемах, где можно услышать так много интересного и где посол
частенько чувствует себя глухим из-за того, что не понимает ни слова! Как ни
старался, он не смог найти в России никого подобного, а язык московитов
настолько варварский по строю и словарному составу, что остается непостижим де
Лириа. Каскос тоже не в силах овладеть русским. Но просьбы прислать такого
человека из Мадрида уходят в никуда, словно вода в песок. Точно так же, как и
просьбы, и намеки, и жалобные требования скорейшей присылки жалованья и ему, и
Каскосу, и всем прочим посольским служащим.
Представительство при русском дворе требует особенных трат,
потому что здешняя знать спесива, как никакая другая в мире. Если бы кто-то мог
себе вообразить, как роскошно одеваются здешние вельможи! Разве мыслимо
отставать от них представителю короля Филиппа?! Убожество посланника не может
не бросать тень на его властелина. Но денег все не шлют, хотя обещание
отправить курьера-переводчика было дано еще зимой. Обещания, увы, легко
сыплются из уст власть имущих, но испаряются неведомо куда, словно роса под
палящим солнцем...
— Прочь, сволочь! Забью-у-у! — Резкий визг хлестнул
де Лириа так внезапно, что он невольно осадил коня.
И вовремя! Ведь этой самой «сволочью», которая так
необдуманно вырвалась вперед, опередив императора, был не кто иной, как сам
испанский посланник, слишком увлекшийся своими печалями.
Клянусь кровью Христовой, да мыслимо ль так забыться?! Де
Лириа железной хваткой вцепился в поводья, удерживая коня, рвавшегося вперед, и
не отпускал их до тех пор, пока не оказался чуть ли не в последних рядах
охотников — среди самых медлительных.
— Festina lente(торопись медленно)! — донесся, до
него ехидный голос, и мимо де Лириа неуклюже прогарцевал посланник австрийского
двора Братислав.
Мало того, что это был самый тупой и вреднейший в мире
человечишка. В довершение всего только вчера к нему прибыл из Вены нарочный,
доставивший Братиславу крупную сумму, без малого десяток тысяч песо, если
считать в переводе на испанские деньги, а главное — новые костюмы, один из
которых Братислав не утерпел-таки — напялил на себя сегодня. Увидав, какие
роскошные манжеты из валансьенских кружев топорщатся от запястий до самых
локтей австрийца, де Лириа почувствовал, что его и без того испорченное
настроение вполне уподобилось протухшей рыбе, которой место только на помойке.
И даже интриги, опутавшие трех вельможных всадников, во весь опор скакавших
впереди остальных, уже не казались ему столь важными, чтобы снова не спать
ночь, готовя донесение в Мадрид, тратить английскую бумагу, французские чернила
и заставлять милого друга Хуана Каскоса ранить пальцы, затачивая неподатливые
перья серых русских гусей. Право слово, для совместных ночных бдений можно
найти занятия и поприятнее!
Август 1729 года
— Господи! Неужто добрались? Неужто Москва? —
потрясенно пробормотал Данька, вглядываясь в очертания высоченного, изумительно
красивого терема, вдруг выступившего из-за леса. — А это небось Кремль?
Хорхе изумленно покосился на него:
