Все это возчик, путаясь в слезах, и высказал своим седокам.
Хорхе и Данька вытаращились сперва на него, потом изумленно переглянулись.
— Linda donna! — восхищенно сказал один, что
по-испански означало: «Прекрасная дама!»
— Краше свету белого... — пробормотал другой со
странной тоской в голосе.
Громкий крик пронесся над полем, заставил задумавшихся людей
резко обернуться. Несколько всадников вылетели из леса и понеслись через поле к
усадьбе.
— Княжна-а! — упоенно орал один из них,
черноволосый, румяный, крепкий и долговязый. У него было совершенно детское,
неприятно-капризное лицо. — Княжна Катерина-а-а! Да постойте же! Вы уж
обставили меня, погодите!
Он кричал вслед девушке в синем платье, которая никак не
могла управиться с перепуганным конем. Юноша все подгонял, подгонял своего
скакуна, но не мог догнать Екатерину Алексеевну.
Рядом, стремя в стремя, скакал широкоплечий синеглазый
красавец, до такой степени схожий с всадницей, что их можно было принять за
брата и сестру, когда бы у него волосы не были светлые, соломенно-желтые, а у
нее — жгуче-черные.
«Накладные волосья! — осенило Даньку. — Как это их
называла матушка? Парик! Пристало ли волосы чужих баб на голове носить?! А
вдруг какая немытая попадется?»
Княжна Долгорукая тотчас перестала казаться ему такой уж
ослепительной красавицей. Впрочем, ее вспыльчивость и заносчивость успели
бросить изрядную тень на очаровательный образ, в первую минуту поразивший его
воображение.
— Надо полагать, это Иван Долгорукий, фаворит
императора, — послышался рядом задумчивый голос Хорхе, который с
любопытством смотрел на синеглазого всадника. — Ну а с ним рядом... —
Он запнулся, словно торопливо перевел дыхание, и Данька с удивлением отметил,
что его новый знакомец, выдержке, самообладанию и терпению которого он не
переставал дивиться все эти дни, чем-то очень взволнован. — А с ним рядом,
очевидно, его императорское величество...
— Он, царь-батюшка, великий государь Петр
Алексеевич! — послышался откуда-то снизу восторженный всхлип, и
путешественники, свесив головы, увидели своего возчика, который стоял на
коленях где-то у колес и старательно бил головой в землю, отвешивая поклоны
придорожной пыли, уже скрывшей двух всадников серой занавесью.
Царь!.. Вот он, надежа-государь, как испокон веков называли
его русские люди! Данькина единственная надежа на справедливость!
В одно мгновение он соскользнул с воза и, забыв обо всем,
забыв о Хорхе, пустился по полю вдогон всадникам, отчаянно крича:
— Государь! Ваше царское величество! — И даже,
совершенно забывшись: — Батюшка Петр Алексеевич!
По счастью, топот копыт оглушал всадников, и они не слышали
дерзких Данькиных воплей. И, задыхаясь, то крича, то шепча, он все бежал и
бежал, ничего не видя толком впереди себя за пылью и из-за того, что ветром
выбивало слезы из глаз. И вот так, сослепу, он вдруг натолкнулся на что-то
большое и высокое, напоминающее дерево, но при этом теплое. Это нечто вцепилось
в него мертвой хваткою и заорало дурным голосом: — Держи, хватай! Слово и дело!
У Даньки все смерклось в глазах и подогнулись ноги... Даже в
их деревенской воронихинской глухомани знали эти страшные слова: «Слово и дело
государево!» Означают они, что человек, выкрикнувший их, желает объявить вину
какого-то преступника и имеет неоспоримые доказательства ее. Поскольку
доносчику за необоснованные обвинения полагался первый кнут (отсюда и пошла
пословица!), то есть первое и наиболее сильное наказание, выкрикнувший «слово и
дело» из кожи вон лез, но силился доказать свою правоту. Судя по крепости
вцепившихся в Даньку рук и по лужености глотки, из которой извергались пугающие
вопли, человек намеревался любой ценой погубить свою жертву. За что?!
Данька рванулся что было сил, но с тем же успехом мог
попытаться с самого себя содрать кожу. Его держали так крепко, что все, что он
мог, это крепко лягнуть неприятеля в колено, а потом, когда тот слегка
отпрянул, саданул его коленом в пах. Но и теперь вражьи: руки не разжались!
Вернее, одна разжалась-таки: схватившись за ушибленное причинное место, неизвестный
блажил во весь голос матом, но другой по-прежнему стискивал Даньку.
— Отпусти его, Никаха, — произнес рядом чей-то
спокойный голос, но, поскольку противник не слышал ничего за своими стонами,
голос прикрикнул раздраженно:
— Отпусти парня, кому сказано!
Мертвая хватка, однако же не слабела, как вдруг послышалось
злобное рычание, запахло псиным духом, и только тогда жестокие руки разжались.
Данька кое-как перевел дух и проморгался. И... и едва не рухнул, где стоял,
потому что прямо перед ним топтался на полусогнутых, пытаясь оторвать от себя
Волчка, корячился, морща от боли толстощекое лицо, некто иной, как... Никодим
Сажин!
Чудилось, еще раньше, чем узнал его, Данька выкрикнул:
— Слово и дело! — и вместе с Волчком вцепился в
Никодима, затряс его что было силы: — Убийца! Душегуб проклятый! Держите его!
Вяжите его!
— Держите его! Вяжите его! — завопил и Никодим,
одной ногой пиная Волчка и люто косясь на Даньку: — Ограбил меня! Дочку
ссильничал! Обездолил девку!
Данька даже оглянулся, изумленный: не стоит ли сзади тот,
кому адресовано это последнее обвинение? Но сзади никого не было. А Никодим, не
переставая пинать пса, все орал, все наскакивал:
— Князюшка! Барин и хозяин! Царь-государь! Да есть ли
на Руси, на родимой, правда-матка? Набежал ворог на наш дом, дочкино девство
испоганил, мошну украл, а сам ушел безнаказанно! Да видано ли такое?
Ему удалось наконец отшвырнуть Волчка. Рухнул на колени и
пополз, простирая руки, беспрестанно причитая, к трем высоким мужчинам, которые
стояли поодаль и несколько озадаченно взирали на происходящее.
Пес попытался снова кинуться на него, однако Данька оказался
проворнее. Схватил его за загривок, прижал к ноге и исподлобья глянул на этих
троих, от которых, как он тотчас понял, в ближайшее время будет зависеть его
судьба, а может быть, и жизнь.
Двоих он уже знал: это были синеглазый брат княжны
Долгорукой и сам царь. Третий — крупный, отяжелевший от прожитых лет мужчина
возрастом далеко за пятьдесят, с надменным выражением лица и важной осанкою —
смотрелся чуть ли не внушительней самого государя.
— Ты кто же будешь такой, чтоб моего человека
обижать? — спросил он негромко, и Данька узнал тот голос, который называл
Никодима Сажина Никахой. Выходит, он знает этого негодяя? И не его ли называл
проклятый Никаха князюшкой, барином и хозяином? Уж не его ли владение —
забрызганные кровью невинных людей Лужки? Но кто он таков?
