— Вытяжкой из мышьяка сейчас научились исцелять очень
многие болезни, — любезно рассказывал иноземный гость. — Это
совершенно волшебное средство называется тинктура моруа. Мне чудом удалось
сделаться обладателем малой порции этого чудодейственного лекарства.
Разумеется, Кейт, как и мадам Лопухина за минуту до него,
нес чистую околесицу. Тинктура моруа не имела к мышьяку никакого отношения.
Даже тинктурой, то есть настойкой, она называлась чисто условно. Это было
сложносоставное средство, смесь вытяжек различных растений, от наперстянки до
экзотического алоэ, Кейт и сам толком не знал названий всех компонентов этого
зелья. Зато он знал все о его свойствах, и знал отлично... Разумеется, он не
собирался никого посвящать в такие тонкости, а потому с прежним оживленным
выражением говорил:
— Об одном сожалею, господин Остерман, что не могу вам
порекомендовать тинктуру моруа. Насколько мне известно, это не панацея, тем
паче не поможет она от глазных болезней. Однако если кто-то из вас или ваших
близких хворает грудными болезнями или, боже упаси, холерой...
— Про холеру мне ничего, не известно, а вот великая княжна
определенно страдает грудной болезнью, — заявила Наталья Федоровна, но
Кейт, похоже, пропустил эти слова мимо ушей.
— Внимание, господа!
Он несколько раз красиво щелкнул пальцами, словно жонглер,
который готовится поразить публику ловкостью своих рук, и изящным жестом
выхватил из кармана камзола плоский флакончик с золотой крышечкой:
— Рекомендую! Тинктура моруа!
Наталья Федоровна издала восхищенное восклицание, однако
было бы затруднительно определить, относится оно к содержимому флакона или к
нему самому, поскольку вещица и в самом деле была замечательная. Каждому выпало
удовольствие подержать ее в руках, полюбоваться отшлифованной темно-синей
яшмой, из которой был сосудец выточен, а также золотой крышечкой, притертой
настолько прочно, что даже невозможно было угадать, как она отвинчивается или
снимается.
— Не пытайтесь открыть, господа, — посоветовал
Кейт, не без опаски следя за мягкими, алчными ручками Натальи Федоровны,
которая самозабвенно сражалась с крышечкой. — Чтобы открыть флакон,
надобно знать особую хитрость. Кроме того, жидкость весьма летуча и быстро
испаряется. А мне бы не хотелось лишиться ни капли ее. Это и в самом деле
уникальное произведение химической науки. Несколько капель — ну, для каждой
болезни есть своя определенная дозировка — сделают человека здоровым. Другое
количество способно лишь усугубить признаки имеющегося у нее... я хочу сказать,
у него, прошу прощения, я все еще говорю по-русски с ошибками! —
имеющегося у него заболевания, постепенно сведя больного в могилу. Третье количество
убьет вашего врага на месте. Но самое интересное свойство имеет всего лишь одна
капля тинктуры моруа — одна капля, господа! Эта капля, добавленная в спиртной
напиток, водку или вино, полностью подавляет волю человека и делает его
покорным исполнителем всех желаний и повелений того, кто подал ему напиток.
— Ну, это сказки какие-то, — проворчал
трезвомыслящий Остерман, ожесточенно натирая свои и без того красные, опухшие
от непрерывного зуда веки. — Как это мыслимо: полностью подавить волю
человека? Да и кому это нужно? На что?
— Ну, не скажите, Андрей Иваныч, — задумчиво
пропела Наталья Федоровна. — Ну, не скажите...
Синие глаза ее загорелись поистине адским, коварным
огоньком, и Степан Васильевич надулся, как мышь на крупу. Он отчетливо
представлял, о чем сейчас размышляет его супруга. Полная власть... в сознании
Натальи Лопухиной это словосочетание имело смысл только по отношению к
мужескому полу. Полная власть над мужчинами!
«Мало ей, что ли? Кого еще решила к своей юбке пришить?
Левенвольде, что старший, что младший, покорные рабы, по слухам, консул Рондо
тоже не против, да и вообще... Неужто за этого якобита Кейта взяться решила?» —
тоскливо, обреченно привычно подумал Степан Васильевич, даже не подозревая, что
на сей раз он категорически ошибается насчет помыслов своей жены. Наталья
думала только о своем собственном, венчанном, родном, до смерти надоевшем муже.
Вот чью волю она хотела бы подавить!
И не только она...
Август 1729 года
— Катя, ты что?.. — начал было Алексей
Григорьевич, но самоуверенная красавица только повела смеющимися глазами — и он
замер, усмиренный.
Спору нет, князь Долгорукий был скор на расправу и умел с
удовольствием ставить людей, даже самых близких, на место. Наедине с дочерью,
пусть даже он ее и очень любил, князь не полез бы в карман ни за оплеухой, ни
за грубым, уничижительным словом, однако в присутствии императора он обращался
с Екатериной не с меньшей почтительностью, чем с самой великой княжной Натальей
Алексеевной, как бы подавая пример венценосному юнцу. Сказать по правде,
последнее время, когда далеко идущие намерения окончательно сложились в голове
князя Долгорукого и он понял, какими путями можно приблизиться к желаемому —
верховной власти, отец и наедине стал обращаться с дочерью иначе, стараясь не
унижать ее и не грубить ей, а также со всем возможным старанием удерживался от
рукоприкладства. Черт знает, если все так пойдет, как рассчитывает Алексей
Григорьевич, если все сложится, не придется ли ему самому в ногах у Екатерины
ползать, вымаливая прощение за каждый тычок, каждую оплеуху, каждое ехидное
словцо? Лучше, чтобы таких грешков было поменьше, потому что нрав у доченьки
такой же крутенький, как у батюшки. Сейчас ее прогневишь — как бы через год с
головой не проститься!
Итак, старый князь смолчал. Не обмолвился ни словом и
молодой Долгорукий, однако по другой причине. Сестру и отца он ненавидел (в его
оправдание можно лишь сказать, что эта ненависть была порождением их ненависти
и вынужденным ответом на нее), а потому страстно желал, чтобы Екатерина, которую
Алексей Григорьевич старательно сводил с молодым императором — со всеми
замашками опытной, прожженной сводни! — попадала дурацкое положение.
Подобно всем высокородным гордячкам, она не выносила ни малейшей насмешки над
собой, всякая ухмылка, пусть даже в сторону, казалась ей оскорблением ее
достоинства. Что бы она там ни задумала с этим бродяжкою, будет очень забавно
поглядеть, как она сядет в лужу.
