Единственное утешение — что девчонке приказание государя не
в радость. Добрых чувств Даше по отношению к Петру его приказание удалить
ненаглядного пса не прибавило. Но Алексей Григорьевич знал, сколь переменчиво
девичье сердце. Сегодня остуда — завтра присуха. Сообразит, в конце концов, кто
глаз на нее положил, прикинет, что это ей сулит, какие выгоды, — небось не
только собаку какую-то из головы выкинет, но и себя забудет помнить от радости!
Нет, конечно, как невеста Дашка Катьке не соперница, с
чувством законной отцовской гордости размышлял Алексей Григорьевич. Екатерина —
безупречная красавица, Даша же из тех, о которых говорят: «Не по хорошу мил, а
по милу хорош», то есть коли нравится кому, для того она приглядна, а остальные
плечами пожимают: мол, что он в ней нашел, тут и смотреть-то не на что!
Пусть так. Пусть не на что. И все же надобно рассудить
трезво: если государь сумеет затащить девку в постель, воспользовавшись ее
нынешним жалостным состоянием, а то и силой заставит ноги для него развести, то
она надолго отвлечет его от мыслей о Екатерине.
Дочь Долгорукого красавица, но снегурка, ледяная кукла. На
месте других мужиков Алексей Григорьевич на нее и не взглянул бы. По красоте,
тонкости черт Дашке с ней и рядом не встать, зато у нее есть то, чего нет и
никогда не было у Екатерины. В ней есть чар!
Если есть в бабе чар, то, какова бы она ни была дурнушка, у
мужиков при виде ее всегда в портках шевеление начинается. Даже противу всякой
их воли. Бывают и мужики с чаром. Только взглянет, только глазом поведет — у
девок уже ноги дрожат и коленки подгибаются. Вот сын, Ванька, — он такой.
И этот испанский курьер... Вот у кого глазищи с чаром, небось еще пожарче, чем
у Ивана.
При воспоминании об испанском курьере, который мог причинить
ему столько неприятностей, у Алексея Григорьевича даже зубы заломило. Какая
все-таки жалость, что император приказал его отправить в Москву! Совсем другое
дело, если бы де Лириа появился в Горенках, был принят по-царски и одарен столь
щедро, что гнев его угас бы, не разгоревшись. Теперь же курьер успеет так
настроить его против Долгоруких, что к испанцу и на кривой козе не подъедешь!
Скривившись, Алексей Григорьевич прогнал эту мысль, тем паче что ему и без
этого было о чем думать.
Беда не в том, что Петр Алексеевич заманит Дашу в постель.
Как бы не привязался к ней! Эта привязанность отвлечет его от Екатерины, а
значит, ослабит позиции Долгоруких. Отдалит императора от них. И тогда к нему
запросто смогут протиснуться Голицыны, давние недруги Алексея Григорьевича. Они
уже пытались своего Сережку выдвинуть на место Ивана: по слухам, Петр был к
нему благосклонен, даже очень, ведь юнец падок на всякое новое лицо...
А может, не дергаться? Дашка ему в новинку, этим и
привлекает, но надоест же, надоест когда-нибудь!
Беда — нет времени ждать... Сейчас никак нельзя выпускать из
рук государя, предоставить его чужому влиянию. А кстати, не напрасно ли Алексей
Григорьевич не принимает в расчет племянницу как возможную соперницу Екатерины
на ярмарке невест? Дашка ведь не какая-нибудь — она тоже Долгорукая, пусть
только по матери. Да и род Воронихиных хоть и захудалый, но старинный,
Воронихины когда-то, при Иване Васильевиче Грозном, в Думе боярской сиживали, а
это вам не кот начихал! Разве не случалось, что государи брали себе невест из
самых простых — брали только за красоту да угожество, а то и по любви, а ведь
сердце молодое — оно зазнобчиво, оно разгарчиво, оно того гляди костром
вспыхнет, пожаром лесным — не потушишь потом.
Короче говоря, куда ни кинь, а один выходит клин: не ко
двору, не к месту пришлась Долгоруким новая родственница. И чем скорее она
исчезнет, тем будет лучше для всех.
Конечно, со двора ее теперь поганой метлой не сгонишь, да и
удавочку на шейку не накинешь в укромном закоулочке. Надо похитрей что-то
придумать, поинтересней. Но вот что?
Алексей Григорьевич нахмурился. Хмурился он не оттого, что
скорбел по собственному жестокосердию. Жизнь человеческая для него уже давно
ничего не значила — кроме собственной жизни, разумеется. Печалило его лишь то,
что дело надо делать быстро, а что именно — пока неведомо.
Ехать в Москву государь назначил на завтра. Значит, на
придумку и осуществление ее остается вечер и ночь. Не так много времени... но
не так уж и мало. Эх, жаль, верный Стелька уехал в Лужки, но да ничего, сыщутся
на сие и кроме Стельки людишки, у коих ручонка в нужный миг не дрогнет!
Всецело занятый своими мыслями, он внезапно вышел из
комнаты, не сказав ни слова и оставив девушек переглядываться в недоумении.
Январь 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде.
Конфиденциально:
"Итак, ваше преосвященство, нынче состоялось погребение
великой княжны. Это была лучезарная звезда, исчезновение которой покрыло мраком
всю Московию. По счастию, умерла она быстро: по словам Анны Крамер,
помолившись, хотела лечь спать, но напали судороги, так что она скончалась не
более чем в две минуты.
Царь очень плакал ее потерей и переехал жить в Кремлевский
дворец, чтобы не жить там, где жила она. Тем не менее тело великой княжны
оставалось не погребенным чуть ли не два месяца, потому что государь желал
рассеяться от своего горя, а рассеивался он, конечно, в имении своих друзей
Долгоруких, поэтому все разговоры и просьбы о возвращений в Петербург (хотя бы
под тем предлогом, что в Москве ему будет чересчур тяжело, все будет напоминать
о сестре!) были напрасны. Ничем также окончилась и наша с Остерманом и графом
Братиславам попытка вручить государю письмо от его дяди, австрийского
императора, с убедительным советом перебраться в Петербург.
Мы здесь мерзнем в домах; вот уже четыре дня страшный ветер
с морозом, против которого не помогают ни камины, ни печки. Туземцы не запомнят
такого холода! Однако именно поэтому тело умершей могло столь долго оставаться
незахороненным. Оно находилось в траурной зале Лефортовского, или Слободского,
дворца. Зрелище было весьма внушительное. Стены и потолок были обиты черной
материей, а потолок украшен еще и серебряной тканью с вышитыми золотом и
разноцветными шелками императорской короной и цветами. В головах гроба стояли
на часах два кавалергарда с обнаженными шпагами, а почетную стражу составляли
восемь благородных дам, которые постоянно сменялись.
