Даша изо всех сил сдерживала рыдания. У нее еще горели глаза
от слез после прощания с Волчком, после того, как долго диктовала писцу
послание к брату Петру, объясняя все, что с ней приключилось, как бы вновь
переживая страшные события. Но, по свойству всякой молодой натуры, она не могла
долго думать о печальном, невольно пыталась приспособиться к новому повороту
жизни, как бы понимая: теперь она живет среди Долгоруких, а, по пословице, по
какой реке плыть, ту и воду пить! Ежели грубее и прямее: попала собака в колесо
— хоть пищи, да беги. Или еще точнее: с волками жить — по-волчьи выть... Ей не
хотелось огорчать Елену, не хотелось заводить врагов среди родни, неловко было
уже то, что она вынуждена бегать в сарафане, взятом взаймы, так еще и платьями,
и сорочками, и корсетами, и обувью разодалживаться! Конечно, все это было
красоты необыкновенной, Даша и вообразить раньше не могла, что можно этак вот одеваться,
и все же...
«Ну, делать нечего, — решила она наконец. — В
самом деле, не могу я из воли государевой выйти. Если я хочу узнать, как
здоровье Алекса, мне придется, может быть, даже в доме самого испанского
посланника побывать. Вот там-то уж точно в сарафане не появишься! Потерплю, так
и быть. Похожу в этих нарядах. Это ведь недолго. Может, государь смилуется,
отпустит меня домой! Мне бы только Алекса увидать — хоть один разочек».
Однако перед тем как сесть в карету, государь подошел
проститься с княгиней Прасковьей Юрьевной — и вдруг бросил взгляд на Дашу,
стоявшую чуть поодаль.
— Послезавтра же, Дарья Васильевна, — сказал своим
ломким голосом, который звучал то уверенным гулким баском, то противным
дискантом, — желал бы увидеть вас на куртаге (приемный день во дворце).
Приглашу и де Лириа, наверное, он захочет услышать ваш рассказ. Да и я снова
вас с удовольствием послушаю. — И вдруг, не выдержав принятой роли,
выпалил, приблизив свое лицо к Дашиному: — От него и узнаете, как себя ваш
спутник чувствует. Вы небось навещать его намеревались? Но ездить к мужчине в
гости девице не пристало! Понятно вам? Не при-ста-ло!
И, рассеянно чмокнув длинный рукав платья Прасковьи Юрьевны,
а не ее пухлую белую кисть, быстро пошел к своей карете.
Даша едва сдержала слезы. Она-то по наивности своей
расслышала в голосе Петра только гнев, однако более искушенные и гораздо лучше
знающие юного государя сестры Долгорукие призадумались. Они сразу поняли, что
император увлечен девушкой, что ревнует ее к красивому курьеру.
Елена злорадно покосилась на сестру. Она до сих пор
завидовала, что Петр Алексеевич из них двоих откровенно предпочитал Екатерину,
поэтому теперь считала, что зазнайку-сестру справедливо поставили на место. Ее
отношение к Даше сразу улучшилось, даже платьев стало не жалко, и она
расцеловала новую родственницу от всей души.
Что же касается Екатерины, она впервые осознала, что уже
привыкла к тщательно внушаемой отцом мысли: обольстить императора, сделаться
государыней. Она любила Миллесимо, это правда, но еще сильнее она любила себя и
свое тщеславие. Одно дело — бегать на свидания к Альфреду, страдать от
безнадежности их положения, оставаясь при этом в убеждении, что собственная
судьба зависит только от нее, что стоит ей захотеть — и судьба пылкого
мальчишки окажется у нее в руках... так же, как и судьба всего государства. Но
каково почувствует она себя, если Петр предпочтет другую? О, конечно, Миллесимо
будет счастлив снова сделать ей предложение... или нет? Что, если он сочтет
себя оскорбленным? Не захочет подбирать отвергнутое императором? Да и сама
Екатерина разве хочет быть отвергнутой? Конечно, Петр ей не нужен. Если бы
можно было сделаться царицей, а потом овдоветь и получить всю власть, трон и
могущество, как получила Екатерина, жена Петра Великого! Какая жалость, что ее
любовник Виллим Монс, из-за которого императрица натворила столько глупостей, к
тому времени уже успел расстаться с головой. Небось был бы объявлен признанным
фаворитом, как князь Василий Голицын при правительнице Софье, сестре Петра
Первого, а еще раньше — князь Иван Овчина-Телепнев при Елене Глинской. О, какой
изумительный фаворит получился бы из Миллесимо! Изысканный, необычайно
красивый, умный, образованный, страстный... Наверное, таким же был Роберт
Дадли, граф Лестер, которого страстно любила английская королева Елизавета.
Днем Екатерина правила бы страной, а ночами фаворит властвовал бы над
императрицей! И уж, сидя на троне-то, она никогда не надоела бы своему
возлюбленному, как непременно надоедает всякая жена. В самом деле: выйди она замуж
за Миллесимо, и через несколько лет тот начнет заглядываться на молоденьких
красоток, начнет изменять — с его-то пылкостью! А императрицам не изменяют...
Екатерина вонзила ногти в ладони. Теперь она знала, чего
хочет. Но для исполнения этого желания все-таки надо смириться с требованиями
отца и прибрать Петра к рукам. Но что же делать с этой стриженой девчонкой?
Екатерине теперь диким казалось, что еще вчера она смотрела на Дашу как на
лучшую подругу, особенно когда та, отвела глаза отцу. Сейчас она уставилась на
нее с такой неприязнью, что Даша растерялась, смешалась и в карете забилась в
самый уголок сиденья, стараясь держаться как можно дальше от рассерженной
княжны.
Долго ехали молча, хотя, казалось бы, две девушки всегда
найдут, о чем поболтать. Тем более что им никто не мешал: это была маленькая
двухместная коляска, изящная и нарядная, как игрушка. Чтобы девушкам ехалось
просторнее, все сундуки и короба с одеждою погрузили в другой возок. Даже
лакей, державший на коленях корзинку с едой, сидел рядом с кучером. Но все это
время раздраженную Екатерину не оставляло чувство, что ей не хватает воздуха. В
самом деле, сквозь плотно задернутые занавески не проникало ни ветерка. И
постепенно Екатерина поняла, что ее так бесит. Запах немытого тела!
Она была необычайно чистоплотна: мать со смехом называла ее
кошкой за пристрастие к мытью и душистой воде, а прислуга сбивалась с ног,
беспрестанно вычищая и стирая ее платья и обильно устилая сундуки мешочками с
благоухающими травами, особенно с лавандой, запах которой Екатерина очень
любила. Она прослыла гордячкой еще и потому, что всегда воротила нос от
неопрятных, неухоженных людей, и сейчас дух застарелого пота вызывал тошноту.
Она неприязненно косилась на Дашу: «Деревенщина немытая! А
строит из себя, а уж строит! Возомнила, что может со мной тягаться, жениха
отбивать, а самой место на кухне за печкою! Да от последней нашей судомойки
после целого дня работы не будет так разить, как от нее! Диво, что я этого
раньше не замечала!»
Она выхватила из-за высокого кружевного манжета крошечный
платочек, сладко пахнущий лавандою, и брезгливо прижала его к носу, бросая на
Дашу неприязненные взгляды, даже не обратив внимания, что мысленно уже назвала
императора женихом...
