Господа, это... это же бесчеловечно, господа! Степан
Васильевич сделал отчаянный рывок, уходя от избиения, и с грохотом скатился с
кровати. Боль в ушибленном локте и колене невероятными, мучительными судорогами
отозвалась в висках, и подавляемая ярость вспыхнула жарким костром. Вдобавок
Наталья не унималась и продолжала орудовать подушкою. Степан Васильевич понял,
что сейчас сойдет с ума, если не даст выхода своей злобе.
Убить! Убить мучительницу проклятущую! Прямо сейчас!
«Убить! Убить мучительницу проклятущую!» — чудилось,
произнес кто-то в голове суровым, непреклонным мужским голосом — чужим голосом,
ничего не имеющим общего с его собственным, лопухинским. Более всего незнакомый
голос был похож на командирский, отдающий приказ нерадивому солдату.
Степан Васильевич так и замер на полу, не чуя, как холодят
бока настывшие доски. Этот голос он уже слышал, определенно слышал. И не раз.
Он вспыхивал в памяти среди дневных забот, он являлся Лопухину во сне и плавал
перед ним, подобно клубам табачного дыма, когда б те обрели вдруг способность
разговаривать. Голос существовал сам по себе, отдельно от человека, голос был
монотонный, но в то же время властный, непререкаемый, вызывающий неодолимое
желание подчиниться, и почему-то вызывал в памяти Лопухина черты какого-то
совершенно определенного лица, однако вспомнить, кто это, Степан Васильевич все
же не мог. Но он боялся, до дрожи боялся этого голоса. Вот и сейчас — лишь
только прозвучал он в уме, как Лопухин весь сжался в комок, чувствуя, что
необъяснимый страх подкатывает к горлу. Даже злоба на жестокую жену ушла
невесть куда. Он скорчился, прикрывая голову руками, и жалким, хриплым, словно
бы не своим голосом пробормотал:
— Будет тебе! Будет! Не видишь, встаю. Уже встал!
Удары подушкой и крики прекратились. Настойчивый голос,
велевший убить мучительницу, тоже умолк. Теперь Степан Васильевич слышал только
чье-то надсадное дыхание. С трудом сообразив, что дыхание — его, его
собственное, а себя бояться вряд ли стоит, решился разлепить склеившиеся веки.
И отпрянул со стоном, увидав прямо перед собой разъяренное
лицо жены.
Эх, да... жаль, жаль, что вот таковой не видел ее ни разу
господин генерал Левенвольде! Где та красота, которая сводит с ума глупых
мужчин? Баба-яга, ну сущая баба-яга! Увидав ее в таком образе, вернее, в таком
безобразии, небось Левенвольде бежал бы от своей любовницы, будто черт от
ладана! Или ка-ак вдарил бы кулаком в искаженные злобою черты!
А вот у Степана Васильевича не было сил ни на то, ни на
другое. Он только и смог, что улыбнулся — настолько обезоруживающе жалобно, что
разъяренное выражение на лице его жены сменилось глубокой усталостью.
— Проснись, — повторила она угрюмо. — Вольно
же было напиваться до такого бесовского одурения. Давно белый день на дворе.
Тебя ждут.
— Кто? — слабо выдавил Лопухин.
— Остерман да этот, как его, англичанин... Кейт.
Как ни был Лопухин измучен, он все же не мог не бросить на
жену удивленный взгляд. Зачем притворяться, будто она не помнит имени этого
англичанина? О нем теперь много говорили во дворце, глупо притворяться, что
разговоры эти не доходили до Лопухиной. Степан Васильевич теперь тоже побольше
знал о новом знакомце. Кейт оказался не просто каким-то там
бунтовщиком-якобитом, а человеком не из последних! Старший брат его, по имени
Джордж, носил титул лорда Кинтора и наследственного Маршала Шотландии. Оба
Кента приняли участие в якобитском восстании, ну а после поражения Иакова Стюарта
при Шерифмюре вместе с разбитым претендентом бежали во Францию, затем в
Испанию, где Джеймс служил в чине капитана. Поскольку дорога в Англию была
Кейту закрыта — там его приговорили к смерти за содействие Стюарту, — он
вновь уехал по Францию, жил в Париже. Возвратился в Испанию в чине полковника,
однако полка не имел по причине того, что никак не желал сделаться католиком.
Протекцией де Лириа он был приглашен в Россию, ну а тут уж подсуетился
Остерман. В результате Джеймс Кейт получил чин и жалованье генерал-майора.
Ходили слухи, что он весьма преуспел у Натальи Федоровны Лопухиной...
И хоть она не бросила ради него своего старинного любовника
Левенвольде, все же генерала Кейта теперь однозначно причисляли к ее
осчастливленным поклонникам.
Наверное, Степана Васильевича это должно было возмутить?
Ничего подобного. Хрен с ними со всеми. У него есть заботы поважнее, и одна из
таких забот — неумолимый голос, то и дело возникающий в памяти: «Убить! Убить
мучительницу проклятущую!»
Кто она, эта мучительница? Убил ли ее Лопухин? Было это? Не
было? Явь путалась с бредом.
— Федьку кликни, — пробормотал Лопухин. —
Умыться, одеться, да рассольцу пускай подаст.
Даже у камердинера есть свой камердинер! Прибежал верный, ко
всему привычный Федька, помог господину прийти в себя. Одел его и умыл. Степан
Васильевич безучастно отдавался в заботливые Федькины руки, а сам разрывался
между бесплодными попытками вспомнить, что означает голос, неустанно звучащий в
голове, и угадать, за каким чертом притащились Остерман с Кейтом к нему в дом.
Кейта он не видел давно, уже месяц или два, ну а с Остерманом встречался чуть
не каждый день, когда выпадал его черед дежурить при государе. Иной раз Петр
Алексеевич повелевал вызвать Степана Васильевича и в неурочное время, отсылал
других камердинеров. Лопухин гордился этим несказанно. А ведь было время, когда
он всерьез трясся за свое место, за свою судьбу. Эта ехидна, царство ей
небесное, Наталья Алексеевна, намеревалась обнести его перед государем, и за
что? За то, что Лопухин позволил себе усомниться: нужна ли испанцам русская
царевна, когда им выгоднее выдать свою принцессу за нашего императора? Ох,
разъярилась тогда великая княжна! Анна Крамер, ее камеристка, дружившаяся с
госпожой Лопухиной, удрученно пересказывала те грубости и глупости, кои
отпускала великая княжна в адрес своего неприятеля. Она не уставала придумывать
кары, которые потребует у брата, государя, для прогневившего ее Лопухина. Новая
ссылка в Колу — это было самое малое, чего Степан Васильевич, по ее мнению,
заслуживал! Кто бы мог подумать, что эта всегда мягкая, приветливая, весьма
обаятельная, несмотря на свою явную некрасивость и чрезмерную полноту, особа
сделается вдруг такой изощренной мучительницей!
«Убить! Убить мучительницу проклятущую!..»
Снова этот голос! Степан Васильевич велел Федьке принести со
двора в плошке снегу, потер виски, хлебнул еще рассольцу. Вроде бы отпустило.
Небось можно и к заждавшимся гостям выйти.
Надевая парик, поймал в зеркале свое опухшее, с набрякшими
веками отражение, скривился неприязненно, однако что было делать? Другой рожи
Бог не дал!
С усилием передвигая ноги, вышел в гостиную, расплылся в
радушной, аж челюсти сводило, улыбке:
