Алекс, мгновенно, буквально с одного взгляда постигнувший
все тонкости этих размышлений, почувствовал такое отвращение и к своему
патрону, и к его любовнику, что счел за лучшее покинуть их поскорее. Он вышел
из Слободского дворца через боковую калитку и отправился к дому де Лириа
пешком, хоть это было изрядно далеко. Объясняться с кучером, который был на
редкость привередлив и слушался только самого посла, Алекс не имел ни малейшего
желания.
Калитку показал ему какой-то услужливый московит. У него был
забавный, рассыпчатый, чисто московский говорок с протяжными "а", до
невозможности смешивший и в то же время раздражавший Алекса. Так говорили здесь
все — от простолюдинов до господ, но этот человек выговаривал звуки особенно
противно, крикливо, неряшливо, хотя по виду был не крестьянин, не мужик
какой-нибудь, даже не белоземец
[25]
, а выглядел как слуга из богатого дома,
дожидавшийся вместе с другими лакеями разъезда своих господ.
Поглядев со стороны на огромное количество карет,
собравшихся перед дворцом, представив, как они будут путаться упряжью,
цепляться колесами и дверцами, сколько шума и гама учинят тщеславные вельможи,
борясь за право уехать с бала первыми и совершенно по старинке считаясь чинами,
как будут орать и браниться кучера, выслуживаясь перед господами, Алекс снова
порадовался, что ушел пешком. К тому же ему хотелось надышаться свежим воздухом
после духоты тесноватых покоев, поглядеть на звездное чистое небо и хорошенько
подумать.
А сентябрьская ночь и впрямь выдалась необычайно звездной.
Чудилось, небо приблизилось к земле, звезды сидели там, словно самоцветные
птицы на ветвях незримого дерева. Только руку протяни — и любая доверчиво
слетит тебе на ладонь, заглянет в глаза, пропоет студеным серебряным голоском
свою песнь... Такие ночи, вспомнил Алекс, бывают в Испании в горах
Сьерра-Морена, когда на смену невыносимо жаркому дню вдруг приходит холод и зуб
на зуб не попадает. Даже не верится, что днем воздух над плато дрожит,
раскаленный, словно плавится, перетекает, причудливо меняя очертания скал и
ущелий. Иногда в чрезмерно перегревшейся голове рождаются такие бредовые картины,
такие причудливые миражи, что кажется: прямо вот здесь устроили свои игралища
бесы, которым непременно нужно сбить праведника с пути истинного, искусить
его... да, особенно часто это бывало после ночи, наполненной нечистыми снами...
тогда эти сновидения, мнилось, оживали в нагретом воздухе Сьерра-Морены, и
казалось, не отроги скал встречают тебя за поворотом узкой, опасной ослиной
тропы, а фигуры баснословных красавиц, заколдованных джиннами из мавританских
сказок, но если ты будешь знать некое колдовское слово, каменные оковы спадут с
их тел и они раскроют тебе объятия, те самые объятия, о которых ты грезил во
сне, когда метался на кишащей блохами подстилке в конюшне постоялого двора, где
вынужден был провести ночь, две, три ночи, поджидая человека, которого тебе
предстояло убить. Убить, чтобы забрать его бумаги, его имя, его звание, его
судьбу... и стать жертвой насмешливого рока, предсказавшего, что именно в шкуре
вот этого самого дона Хорхе Сан-Педро Монтойя тебе придется встретить свою
Судьбу...
Вот уж воистину — рок! Фатум, кисмет, а по-русски, на языке
этой забытой родины, — планида такая...
Алекс остановился и закинул голову, вглядываясь в небеса и
пытаясь угадать, где она там сияет и сверкает, подмигивает холодным,
алмазно-голубым глазом, эта самая планида, его звезда, по воле которой он
встретился с обстоятельствами, каких не могли предвидеть и предсказать ни
верховный мастер ложи «Сверкающего разума» в Лондоне, дававший Алексу основные
наставления и напутствовавший его перед дорогой, ни сам Джеймс Кейт, едва не
убивший его от злости уже здесь, в Москве, за проваленное поручение, ни
духовник испанской королевы Елизаветы, архиепископ Амиде, который воспитывал и
обучал истинного дона Хорхе Монтойя. А вот интересно, этот самый дон Хорхе — он
тоже был обречен погибнуть в доме Никодима Сажина? Или проехал бы Лужки
стороной? И как в дальнейшем сложилась бы его жизнь? Неужели он избегнул бы
этой кары Господней — встречи с Дашей? Да, пожалуй, дон Хорхе был верный сын
святой католической церкви, убежденный, что всякая женщина — сосуд греха. А
может быть, подлинный дон Хорхе был мужеложец? То-то к Алексу так разлетелся
герцог де Лириа, встретил его с такими распростертыми объятиями! Не потому ли
архиепископ Амиде (тоже любитель содомского греха!) отправил в Москву дона
Монтойя, что не сомневался: этот юнец должным образом сможет скрасить
существование господина испанского посланника?
Этого они с мастером и Кейтом не учли... ладно, от герцога
Алекс как-нибудь отбоярится, выражаясь по-русски, но что делать с Дашей? Что
делать с сердцем своим, кое рвется сейчас от этой внезапной, ненужной, невесть
с каких небес свалившейся любви? Искушения, мучительные искушения... да все
соблазны святого Антония, все мучения святого Себастьяна — ничто в сравнении с
теми искушениями и мучениями, кои уготовила Алексу его разнесчастная планида!
Он был настолько погружен в свои размышления, что удар в
спину, бросивший его ничком на пыльную дорогу, в первый миг воспринял как одно
из этих умозрительных мучений, но в следующее мгновение ощутил острую боль в
еще не зажившем плече — и не сдержал стона.
— Ага, крутенько тебе? — злорадно выкрикнул кто-то
сзади. — Ну так еще получи!
И начавшего было подниматься на четвереньки Алекса настиг
унизительный и от этого показавшийся еще более сильным и болезненным пинок в
зад. Он снова плюхнулся, ободрав губу и подбородок о камень, очень вовремя
оказавшийся на земле. Отчего-то мелькнуло совершенно никчемушное воспоминание,
как де Лириа сегодня, перед тем, как отправляться во дворец, игриво помял наманикюренными,
душистыми пальцами подбородок Алекса и сладким голосом промурлыкал, что-де
борода бы ему весьма пристала, этакая изящная, обливающая челюсти борода...
Это воспоминание отчего-то добавило унизительности к
положению Алекса, хотя и говорят, что ниже земли не упадешь, а он лежал именно
на земле и силился подняться. Но его снова ударили, он снова упал. Другой
камень, словно нарочно кто-то недобрый их тут выложил именно в таком порядке,
уперся прямо в грудь, проехал по чуть зарубцевавшемуся шраму, и Алекс снова
застонал, вернее, взвыл от острой боли.
Главное, ему нипочем не давали встать! Стоило только,
очухавшись, начать подбирать под себя ноги, как он получал новый пинок или
тычок, повергавший его ниц. А попытавшись перекатиться на спину, чтобы хоть взглянуть
на нападающих, он заработал тычок под ребра, надолго пресекший его дыхание.
Наверное, это были грабители... но нет, с него не срывали ни
цепочки, ни дорогого кружевного воротника, не шарили по пальцам, пытаясь снять
перстень. Ему не совали в карманы жадных рук — его просто били, били, не давая
ни малейшей передышки для защиты, и вдруг он осознал, что эти люди встали на
его пути не для того, чтобы ограбить, а чтобы забить до смерти.
