«Чьи вы?» — спросил вчера Данька у какой-то бабульки,
встреченной за околицей, но так и не добился ответа, чья это вотчина. То ли
бабка, уже плохо соображала от прожитых лет, то ли не хотела ничего говорить,
потому и притворялась полуглухой и косноязычной. Все, что удалось узнать, что
денежные проезжие останавливаются обычно в доме у старосты. Туда и ринулся
Данька со всех ног... а теперь, похоже, пора с той же скоростью ноги отсюда
уносить. Вряд ли к нему среди ночи идут только для того, дабы осведомиться, что
гостю дорогому будет угодно откушать на завтрак. Его идут убивать, нет
сомнения. Как убивали других... не раз.
Данька выглянул в окошко. Ничего, спрыгнет — ног не
переломает. И не с таких высот прыгивали! Главное, потом перебежать незаметно
двор, залитый лунным светом. Где-то перебрехиваются собаки... спускают ли их на
ночь? Волчок бы дал им жару, но Волчка пришлось привязать к дереву на лесной
опушке, иначе Даньке нипочем бы не отвязаться от него. Умнейший пес понял
дерзкие намерения хозяина и почуял ту опасность, которая кроется за сим
безрассудством. Но чего мог он добиться своим истошным воем и жалобным,
надрывным лаем? Даже если бы кто-то всеведущий и знающий, чему вперед быть, в
это мгновение предупредил Даньку, что непременно прольется его кровь в комнатке
под крышей, это его все равно не остановило бы. Боль и горе настолько помутили
его разум, что он словно не в себе был тогда...
Правда, что не в себе! Разве можно было притащиться в это
змеиное гнездо, ведя в поводу коня? Теперь Рыжак стоит расседлан в хозяйской
конюшне, куда нипочем не пробраться. Все, можно проститься с конем... а как
Данька дальше пойдет? Ведь до Москвы, где он надеется найти защиту и правду,
еще много верст пути! Донесут ли ноги?
Но тут снова ожгло его мыслью, что ноги донесут куда угодно,
если на плечах голова останется. А ему сейчас с минуты на минуту грозит с этой
головою проститься навеки. Вот скрипнуло уже не на лестнице, а под самым
порогом, вот уже тихо-тихохонько дверь начала отходить от косяка...
Данька оперся одной рукой о подоконник — и прыгнул в лунный
свет, как в воду. Ох уж этот лунный свет...
Пока летел — больно долго! — просвистело (словно ветер
в ушах) в памяти воспоминание, как уронил однажды с бережка в прозрачную воду
что-то, теперь уж и не вспомнить, может быть, грузило, прыгнул за ним, думая,
что дно с игрою солнечных зайчиков на песочке — вот оно, а канул в чистую,
опасную глубину с головкой, ручками и ножками и едва не захлебнулся от
неожиданности. Предательскую шутку сыграл с ним тогда солнечный свет, а теперь
ту же шутку сыграл и лунный, исказив высоту. Данька так ударился ногами, что не
удержался от крика и повалился на колени, на какой-то жуткий миг уверясь, что
больше не встанет, что его придавят вот.. тут, на плотно убитой земле двора,
как давят майского жука, на полном лете налетевшего на стену и упавшего, одурев
от удара, наземь...
Потом он ощутил, что ноги повинуются, кое-как поднялся и
побежал, прихрамывая, к забору... А сверху уже заблажил высунувшийся в окно
гнилозубый:
— Держи вора!
Самое страшное, самое побудительное на Руси — крикнуть вслед
бегущему, мол, лови-держи-хватай. В погоню ударяются все, кому надо и не надо.
Почудилось, даже темнота у крыльца зашевелилась алчно, вытягивая к Даньке свои
сгустки, готовая схватить. А сейчас проснутся работники, слуги... И минуты не
пройдет, как схватят!
Данька всем телом ударился в забор — высокий, плотный, доска
к доске, — зашарил по нему, выискивая калитку. Вот ворота заложены на тяжеленный
брус — трем богатырям не поднять! Вот и калитка... на замок заперта; замок
цепью обвит, ну а ключ небось запрятан подальше, чем Кощеева смерть.
На миг зажмурился, пытаясь унять переполох, отнимавший
способность мыслить, принуждавший рухнуть наземь, забить ногами, завыть
истошным голосом. А если голову потеряешь — это все, гибель. Открыл глаза — и
опять едва сдержал крик: с крыльца уже сыпались темные фигуры, разводили
руками, хлопали ладонями, словно пытались кур ловить... Не сразу догадался: да
ведь преследователи не видят его в густой, непроницаемой тени! Он для них
незрим, им кажется, что беглец растворился в ночи. Какое-то время пройдет,
прежде чем поймут: никуда он не ускользнул, а просто затаился. Нельзя им дать
это время.
Данька начал осторожно передвигаться вправо, пытаясь под
прикрытием забора обойти дом. Может быть, там еще нет народу, может, удастся
найти лазейку и выскользнуть из этой западни, которую он сам себе устроил?
Какое-то время его маневры проходили успешно, однако рано или поздно кто-то из
преследователей должен был смекнуть, что беглец не провалился же сквозь землю,
а где-то здесь! Савушка, даром что голова огурцом, оказался этим смекалистым, а
может, просто углядел некое шевеление около забора, и вот его сиповатый
голосишко перекрыл поднявшийся вокруг шум и гам: — Вон он! К конюшне метит!
Держи! Ух ты, Данька и не знал, что конюшня, а значит, и Рыжак были так
близко... Эта мысль мелькнула и исчезла, он снова заметался туда-сюда — слепо,
отчаянно, а топот преследователей был уже совсем рядом. Данька с силой ударился
спиной в ограду, словно надеялся каким-то чудом пробить в ней дыру, и...
И чудо произошло. Что-то хряпнуло за спиной, доска подалась,
Данька суматошно завозился, пытаясь протиснуться сквозь неширокую щель, —
и сердце его зашлось, когда он ощутил чьи-то руки, цепко тянущие вон из двора,
к свободе и спасению.
Казалось, лез он бесконечно долго, а минуло небось какое-то
мгновение ока. Данька встряхнулся, дико воззрился на своего спасителя — вернее,
спасительницу, ибо это была девка.
Луна серебрилась в небрежно заплетенных косах, волосы у нее
небось соломенные, светлые. Большие глаза — тоже полны лунного света, и не
поймешь, то ли черные они, то ли голубые. Взволнованно дышат пухлые губы, щеки
так и горят. Румянец при луне кажется болезненным, коричневым. Простенький
сарафанчик перехвачен под высокой грудью, ворот рубахи расстегнут, шею охватили
бусы из недозрелой боярки, Данькины младшие сестрички точь-в-точь такие низали
себе, обвивали ими тоненькие детские шейки в несколько рядов и бежали
показаться матери...
Данька вздрогнул от боли в сердце, от вернувшегося страха,
дернулся было — бежать, но девушка перехватила за руку:
— Сдурел — на деревню подаваться? За мной давай!
Повернулась, подобрала подол — и понеслась, так проворно
перебирая босыми, до колен заголившимися ногами, что Данька насилу поспевал за
ней.
Сказать по правде, он с трудом разобрал ее слова: чудилось,
рот у девушки кашей набит, она говорила как бы с трудом, да и голос был низким,
неприятным, А ведь казалось, этакая глазастая да грудастая должна соловушкой
заливаться! Ой, ну что ему с ее голоса, с ее глаз да грудей?! Не проворонить
бы, куда она мчится!
