На птиц охотились с помощью ученых кречетов, соколов и
ястребов. Гончие собаки выгонят дичь из кустов, а соколничьи, кречетники,
ястребники уже стоят наготове, держат кляпыши
[29]
с ловчими птицами. На каждую
надет клобучок, не дающий ей ничего, вокруг видеть и отвлекаться. Когда гончие
спугнут добычу, сокольничий снимет клобучок с головы своего ловчего сокола, тот
взлетит, нападет на дичину, забьет ее, а потом возвратится и сядет либо
прямиком на кляпыш, либо на кожаную рукавицу своего хозяина.
Когда охотились на зверя: на волка, на зайца, на лису, то
впереди господ скакали егеря и охотники, все нарядные, щеголеватые в своих
зеленых кафтанах с золотыми и серебряными перевязями. У каждого на перевязи
висит лядунка
[30]
с золотой или серебряной крышечкой и рог, также блестевший
златом-серебром. Здесь также гончие вспугивали зверя, а за ними в погоню
бросались верховые. Если готовились затравить волка, заранее огораживали место
(оно называлось островом) тенетами, туда выгоняли зверя, чтобы не мог уже
никуда подеваться от стрелков.
Охота на медведя еще не началась по раннему времени, но
охотниками тут выбирались самые крепкие, рослые, молодые мужики, все как
гвардейцы — один другого краше статью и силою. Борцы с медведями пользовались в
своем охотничьем кругу такой же славою, как храбрецы — в кругу воинском.
Конечно, царя приглашали приблизиться к берлоге только тогда, когда медведя уже
проколют рогатиной или попадут в него пулей, но все равно — последний удар
принадлежал государю, и Екатерина помнила, как упоенно, чуть ли не
сладострастно сверкали в это мгновение его глаза, каким алчным до крови, до
смерти становилось обветренное лицо и рука, наносившая поверженному зверю
роковой удар, не дрожала.
Сейчас-то Петр совсем другой — губы мягкие, обвисшие, глаза
мутные. Ослабели черты, поникли плечи — кажется, он еле-еле удерживается, чтобы
не упасть лицом в стол, и не захрапеть. Из такого из него веревки вить можно...
Жаль только, что не миновать стать нынче целовать этот слюнявый рот, из
которого так и разит винищем да табачищем.
Между тем брат Николай, подстрекаемый неусыпным взором отца,
обошел собравшихся и у каждого взял фант: платочек вышитый, или перстенек, или
табакерку, или еще какую-то безделушку. Многие из собравшихся уже давно
раздирали зевотою рты, однако немыслимо было уйти спать прежде государя.
Приходилось терпеть, пока он не изъявит такого желания.
А он клевал носом, жмурил воспаленные глаза — и тупо
хихикал, когда князь Алексей Григорьевич, сидевший спиной ко всем с завязанными
глазами, дававший фантам задание, выдумывал что-нибудь особенно смешное. Сыну
Ивану велено было три раза проползти под столом — в первый раз собакой лаять,
во второй — кошкой мяукать, а в третий раз петухом кричать. Поскольку Иван был
высок ростом и широк в плечах, он всякий раз застревал под столом и громко
ругался в промежутках между лаем, мяуканьем или кукареканьем. Это было смешно,
гости животики надорвали, с них даже сон помаленьку сошел. Младшая княжна
Долгорукая тоже изрядно насмешила собравшихся, когда по воле отца принуждена
была спеть. У нее не было ни слуха, ни голоса, из ее горла вырывались
нестройные звуки, толстые щеки нелепо раздувались, и княжна более всего
напоминала упоенно квакающую лягушку. Степану Васильевичу Лопухину, с некоторых
пор носившему в обществе почетное звание «спасителя красавиц», велено было
объясниться в любви следующему фанту. Этим фантом оказался сам Алексей
Григорьевич, которого, как и все его семейство Долгоруких, Лопухин на дух не
переносил, поэтому объяснение вышло кислым — небось еще кислее, чем та капуста,
о которой князь уже упоминал, кислее даже, чем имя Брауншвейг-Бевернской
принцессы.
— А этому фанту что сделать? — спросил наконец
Николай, когда его отец старательно поблагодарил Лопухина за любовь и ласку и
снова уселся спиной к собравшимся, завязав глаза и изготовясь исполнять свои
обязанности водящего. Из коробки, обшитой бархатом, Николай вынул жемчужное
ожерелье, которое незадолго до этого сняла со своей нежной шейки княжна
Екатерина.
Меж отцом и сыном так и было уговорено, что в четвертую
очередь вынется именно это ожерелье. Однако князь задумался так натурально,
словно никак не мог измыслить задания фанту.
— Этому что? — пробормотал он нерешительно. —
Ну что же сделать этому? В окошко, может, выпрыгнуть? Ан нет! Этому фанту
присуживаю поцеловать государя нашего, Петра Алексеевича!
Екатерина громко хихикнула и прикрылась платочком, как бы
вне себя от смущения. Потом поднялась и осторожно приблизилась к государю.
А Петр даже не шевельнулся — так и сидел, опершись локтями в
стол и с трудом удерживая ладонями голову. Чудилось, шея его набита тряпками,
словно у куклы, и совершенно лишена костей, так безвольно моталась она по
сторонам.
— Ваше величество, — беззаботно усмехнулся Николай
Долгорукий. — Фанту надобно вас поцеловать!
Петр поднял расползающийся взор на Екатерину и некоторое
время тупо смотрел на нее, словно не узнавая.
— Целоваться? — пробормотал он наконец. —
Опять с вами целоваться? Нет! — выкрикнул, с пьяной решительностыо
покачивая пальцем перед самым носом склонившейся к нему Екатерины. — Не
хочу я с вами целоваться и не буду!
— Но как же фант... — заикнулся растерявшийся
Николай, и Петр обернулся с нему с истинной яростью:
— Фант, говоришь? А этому фанту вашему лучше бы в
окошко выпрыгнуть, как и было сказано. Ясно вам, господа хорошие? В окошко! Ну!
Быстро! — Широко взмахнул рукой, как бы отметая всякие возражения: — И
все! И довольно! Хочу спать!
И, качаясь из стороны в сторону, вывалился из залы в
коридор, так сильно запутавшись ногами на пороге, что проворный Лопухин едва
успел его поддержать.
Следом стремительно, словно боялись долее задержаться в
обществе опозоренных хозяев, зал покинули остальные гости, торопливо разбегаясь
по отведенным им комнатам.
Через несколько мгновений в заде остались только Долгорукие.
Князь Алексей Григорьевич сорвал с лица повязку, с отвращением отшвырнул в угол
и первым делом отвесил пощечину злорадно усмехающейся княжне Елене. Та с воплем
опрокинулась на руки матери, но Прасковья Юрьевна не стала тратить времени на
утешения и, повинуясь грозному взгляду мужа, поспешно выволокла дочь вон.
Следом выскочил до смерти перепуганный Николай.
Екатерина стояла, стиснув перед грудью руки, бледная,
неподвижная, словно перед казнью. Такой же мертвенный вид имел и старший
Долгорукий.
