В России Меншиков теперь заправляет всеми делами. Но еще при
жизни царицы были некоторые возмущения против него; нужно ждать, что в
несовершеннолетие настоящего царя они увеличатся, потому что бесчисленное
множество прихвостней Меншикова, желает его падения и погибели. Все дно не
мешает передать королю нашему государю, решениям которого я готов повиноваться
слепо и с крайним самоотвержением".
Август 1729 года
Данька очнулся оттого, что затекло и ныло все тело. Едва
смог повернуться, открыть глаза, сперва не понимая, где и почему валяется,
скрючившись. Как вчера лежал на могиле родителей, прожигая землю мучительными
слезами, — это вспомнилось сразу. А что было потом? Голова болела, в
висках перестукивало, мешало думать. Приподнялся — и дыхание пресеклось, когда
обнаружил, что связан. Вот тут-то вспомнилось остальное — почему-то в обратном
порядке: от удара по голове в этом дурном балагане до блужданий вокруг Лужков в
поисках следа убийц.
Опасливо огляделся. Либо он провалялся без памяти сутки,
либо все еще длилась та же ночь. Темно по-прежнему. А человек, который лежал на
топчане, что с ним, жив ли он?
Данька кое-как сел: мешало, что руки и ноги были
связаны, — и снова чуть не упал, когда прямо напротив его глаз вдруг
замерцали два лихорадочно блестевших глаза. Словно дикий зверь глянул в упор из
темноты! Жутко стало, он отпрянул.
— Меня бояться не стоит, сеньор, — слабо выдохнул
лежавший на топчане человек. — Я такой же пленник этой суки, как и вы.
Данька мимолетно поджал губы: грубостей он не терпел,
особенно по отношению к женщинам. Затем вспомнил ту, о ком шла речь, и зло
подумал, что это — самое подходящее для нее название! Еще и похлеще сказать
можно!
Однако как же странно выговаривает слова этот человек. Вроде
бы и чисто по-русски, а словно бы ветерок легкий пролетает меж словами.
Иноземец, что ли? И это диковинное словечко — сеньор... Что оно значит? Может,
незнакомец думает, что Даньку так зовут? Может, он принимает Даньку за кого-то
другого?
— Как вы умудрились угодить к ней в лапы? —
продолжал незнакомец. — Неужели прельстились ее прелестями?
— Да я ее небось и не разглядел толком-то, —
буркнул Данька, вспоминая, как серебрились под луной растрепанные косы,
мелькали ноги под высоко поднятым сарафаном. — Она мне жизнь спасла —
сначала. А потом заманила сюда. Я думал, спрятать хочет...
— Я тоже когда-то так думал, — пробормотал
незнакомец, рассеянно, как вдруг встрепенулся: — Жизнь спасла, говорите?
Похоже, это вошло в привычку у нашей безумной сластолюбицы! И как же это
произошло, если не секрет? Где?
— Здесь, в деревне, где же еще, — неохотно буркнул
Данька. — Я остановился на ночлег в одном доме, ночью на меня напали, ну,
спрыгнул во двор, а там куча народу навалилась, я бежать, думал, уже конец мне,
да тут эта девка откуда ни возьмись, завела в какие-то заросли, потом сюда, ну
и вот...
Он нарочно частил, избегая подробностей, однако незнакомец,
кажется, обладал умением слышать недосказанное:
— Во имя неба! Неужели и вы стали жертвой толстого
рыжеволосого туземца и его приспешника, обладателя головы, которая напоминает
приплюснутую дыню?!
— Огурец, — возразил Данька. — Семенной
огурец, с толстой, потрескавшейся кожурой, уже перезрелый и сморщившийся.
Незнакомец некоторое время размышлял, потом слабо
усмехнулся:
— Вы правы! Как огородник, вы, конечно, более опытны,
сеньор... Как вы полагаете, может быть, мы забудем об условностях, согласно
которым два идальго должны быть представлены друг другу неким высокочтимым
патроном, и, применись к нашим необычным обстоятельствам, представимся друг
другу сами? Это не очень претит вам, сударь?
Строй речи этого человека, самый звук голоса необычайно
нравились Даньке. Эх, если бы и он мог выражаться столь же изысканно и
витиевато! Должно быть, перед ним человек благородного происхождения,
какой-нибудь родовитый иноземный боярин, попавший в опасную, жуткую переделку.
Каковы же причины этого? Ну, каковы бы они ни были, они не ужаснее тех, из-за
которых оказался в Лужках Данька...
Стоило подумать об этой, как слезы начали наплывать на
глаза. Горло стеснилось, и Данька сказал хриплым голосом:
— Вы, что ли, имя мое знать хотите? Данилой меня зовут,
Данилой Воронихиным, а попросту кличут Данькою.
— Простите, вы забыли упомянуть свой титул, —
негромко напомнил незнакомец, но Данька упрямо мотнул головой.
— А нету у меня никакого титула. Матушка была из
Долгоруких-князей, но вышла за батюшку, а он хоть и дворянского звания, но не
князь и не граф, зато жили они весь свой век дай Бог каждому, в любви великой и
согласии, и в жизни не разлучались ни на день, и смерть вместе встретили.
И все, и тут вся его выдержка, скрепленная пролитыми на
убогом могильном холмике слезами, но давшая трещину в комнатенке под крышей и
потом, во время страшного бегства, наконец-то рассыпалась на мелкие кусочки.
Слезы хлынули так обильно, так внезапно, что Данька даже не сразу понял, отчего
у него вдруг сделалось мокрое лицо и все расплылось в глазах. А потом пришли
тяжелые рыдания, от которых, чудилось, вот-вот разорвется и сердце, и горло.
Он уронил голову на край сенника, на котором лежал
незнакомец, и с мучительными усилиями выталкивал из себя хриплые, задыхающиеся
звуки, снова и снова вспоминая лицо матушки и улыбку отца, и то, как они
смотрели друг на друга и на детей, и теплое дыхание матери на своих волосах
вспоминал, и шепоток ее, когда приходила поцеловать на ночь: «Ох, Данька,
Данюшка, вот четверо вас у меня, все мне равно родные, всех поровну любить
следует, а все же тебя, дитятко, пуще всех люблю, зайчик ты мой солнечный!»
Почему-то сейчас подумалось, что, наверное, то же самое она нашептывала каждому
из них, четверых детей, ревниво деливших меж собой любовь и заботу
родительскую. Матушка никого не хотела обделить, она и впрямь любила всех их
поровну, а Данька-то всю жизнь думал... И от этого запоздалого открытия, не
имевшего теперь ни для него, ни для убитой матушки никакого значения, Даньке
отчего-то было еще больнее, еще сильнее теснилось сердце, еще горше лились
слезы.
Но постепенно слезы иссякли, на смену им пришла оцепеняющая
усталость. Он уткнулся в топчан и тяжело вздыхал, пытаясь успокоиться.
Вдруг ощутил на своей щеке теплое дыхание. Незнакомец
прильнул к его лбу своим. Данька вспомнил, что руки его тоже связаны, наверное,
он хотел бы успокаивающе погладить плачущего юнца по голове, как всегда гладят
маленьких детей, но не мог, вот и ерошил своим дыханием его волосы.
