— Успокойтесь, мой юный друг, успокойтесь, —
прошептал он. — Вы еще совсем дитя, а выпало вам, судя по всему, столько,
что и не каждому взрослому выдержать. Циники уверяют, что человеку
по-настоящему плохо не тогда, когда у него беда, а когда у его ближнего все
хорошо. Если вы циничны, вас должно успокоить, что мир перенасыщен бедами и
несчастьями, и один из таких несчастных находится рядом с вами. Если вы
милосердны, вы найдете утешение в исцелении страданий другого человека, ибо за те
несколько недель, которые минули со времени моего приезда в эту проклятую Богом
деревню, я хлебнул столько мучений, что, да простит меня Господь, не раз
помышлял о смерти и даже малодушно призывал ее. Поверьте, я оказался настолько
слаб, что не замедлил бы сам развязаться с жизнью, когда бы у меня не были
связаны руки. Простите за невольный каламбур, — он невесело
усмехнулся. — Поверите ли, но, чудится, меньшую боль и страдания
доставляла мне рана, чем ежедневное, еженощное надругательство, которым подвергала
меня эта распутная тварь. Она вынуждала меня нарушить обеты, данные Отцу
Небесному, она окунула меня в бездны таких нечистот, о каких я даже и не
подозревал. И хотя я беспрестанно разочаровывал ее стойкостью своего духа и
силою своих очистительных, охранительных молитв, хотя ее тело вызывало во мне
только отвращение, хотя я знаю, что и под страхом смерти не заставил бы свое
естество откликнуться на ее грязные призывы, но все же... ощущение ее немытого
тела, которое терлось об меня, ее рук, которые мяли мою спящую плоть, вынуждая
к соитию, ее слюнявых губ... все это истерзало меня пуще пыток, которым некогда
подвергали христианских мучеников язычники Юстиниана, все это вынудило меня
пребывать в уверенности, будто я свершил все семь смертных грехов враз!
Голос ему изменил. Какое-то время царило молчание.
Незнакомец пытался успокоиться, а Данька — переварить услышанное. Пища для ума
оказалась настолько скоромной, что бедолагу аж замутило.
— Простите, сударь, — наконец-то справился с собой
его собеседник. — Вы так юны, неопытны, невинны, а я, не подумав, вылил на
вашу голову ушат тех же помоев, в которых принужден был купаться сам. Простите
великодушно! Тем паче, что все эти унижения, все страдания мои телесные, даже
боль от раны, конечно, ничто в сравнении с муками душевными. Не было ночи,
чтобы не являлись ко мне призраки людей, погибших по моей вине... О нет, я не
душегуб какой-нибудь, руки мои если и обагрены кровью, то отнюдь не по локоть,
а так, слегка забрызганы, и то, можете мне поверить, лишь, я хочу сказать, для
вящей славы Божией, как выражаются богословы, то есть в благих целях. Те
несчастные, о которых я упомянул, были моими слугами. Нас хотели убить всех, я
спасся поистине чудом... А те, кто верил мне, кто служил мне беззаветно и
преданно, погибли, и, получилось, я стал виновником их гибели. Но все же они
знали, сколь рискованна и опасна наша стезя, они всегда готовы были отдать свои
жизни ради... ради нашего дела. А те двое несчастных, — муж и жена,
которых безжалостно прирезали у меня на глазах только потому, что надеялись
поживиться их добром? Нас и их убивали, чтобы ограбить, гнусно обобрать мертвые
тела... Что с вами? — насторожился незнакомец, ощутив, что Данька вдруг
вздрогнул всем телом, а потом замер, чудилось, и дышать перестал. — Что с
вами, молодой сеньор? — Он умолк, а потом проговорил растерянно, пугаясь
своей догадки: — Может ли статься... Господи, я только сейчас осознал, только
сейчас свел воедино... да нет, нет... или?.. Неужели те супруги были вашими
родителями?!
Незнакомец смотрел на Даньку испуганно, ожидая нового взрыва
горя, нового всплеска рыданий, однако тот сидел понуро, слишком обессиленный
страшными открытиями.
— Да, — выдавил он наконец. — Наверное, это
были они. У матушки глаза голубые...
— Бирюзовые, — вздохнул незнакомец. —
Редкостной голубизны. А у ее супруга был шрам на щеке.
— Был, — кивнул Данька. — Почти двадцать лет
тому назад получил он сию рану в деле под Батурином
[6]
, бок о бок со
светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым сражаясь против
предательского гетмана Мазепы...
И умолк, чтобы снова не разрыдаться.
— Да, — хрипло проронил незнакомец, — нам
есть за что мстить, причем мстить сообща. Вот вам моя рука... о, раны Христовы,
я ведь связан, да и вы тоже! Однако я так и не назвался, сеньор Даниил. Имя мое
дон Хорхе Сан-Педро Монтойя.
— Так и есть, иноземец! — не удержался Данька от
изумленного восклицания. — Однако батюшка сказывал, будто все иноземцы
говорят на каких-то тарабарских наречиях. Где же вы так ловко по-нашему
говорить навострились?
— Это очень диковинная история, мой юный друг, —
ответствовал дон Хорхе. — Я бы сказал, неправдоподобная... Возможно, если
Бог и его Пресвятая Матерь будут к нам милосердны и попустят нас остаться в
живых, я поведаю вам ее. Но история сия очень длинная, а сейчас следует
подумать о другом. Ежели мы желаем свершить отмщение, надобно как минимум иметь
свободные руки! Попытаемся развязать наши путы и бежать отсюда прочь. Вы
согласны?
— Согласен-то я согласен, — пробормотал
Данька. — Тут и спору никакого быть не может. Однако как же быть, коли и у
вас, и у меня руки связаны?
— Ну, рты у нас, благодарение Богу, не заткнуты, —
хмыкнул дон Хорхе. — Давайте-ка, молодой сеньор, повернитесь ко мне спиной
и подставьте ваши руки к моим зубам. Заранее прошу прощения, если нечаянно
укушу.
— Кусайте на здоровье, — сказал Данька, дивясь,
что же сам не додумался до такого простого способа избавления от пут. —
Главное дело, чтоб зубы об эту костру( остатки стеблей льна, конопли после
трепания, здесь: путы) не сломать!
— Ничего, — буркнул дон Хорхе, отплевываясь, ибо
уже приступил к делу, — зубы у меня, благодарение Богу, крепкие!
