И это сравнение ничуть его не покоробило.
— Она же позировала с готовностью… Это был новый опыт для нас обоих. И признаюсь, удачный, так мне казалось, пока я не начал работать. Меня можно обмануть, но холст обладает удивительным свойством выставлять напоказ скрытые недостатки. И начав писать, я вынужден был остановиться. Каэтана, она была красивой женщиной, но именно женщиной. Зрелой, а мне нужна была яркая юность. И пришлось пригласить Лукрецию. Если вас волнует наша связь, то все происходило исключительно по ее желанию. Я же не устоял. Я лишь мужчина.
— Но Каэтане вы не говорили?
— К чему ранить ее самолюбие? Она пришла в восторг. Конечно, моя «Маха» получилась именно такой, какой Каэтана видела себя. Свободной. Юной. Прекрасной. Смешно…
— Что случилось потом?
— Потом? — Франсиско тронул кружевной воротник. — Каэтана не успокоилась. Нет, день ото дня она становилась все более ревнивой. Она не давала мне свободно дышать, требовала развода. Устраивала скандалы, следила за каждым моим шагом. А ее сестрица делала все, чтобы разлучить нас. Вечно нашептывала Каэтане, будто бы я неверен… И порой доводила ее до исступления. И я устал. Я любил Каэтану. Конечно, любил…
Он произнес это, убеждая сам себя.
— Но ни одно чувство не способно существовать в неволе. И настал день, когда я явственно осознал, что терпение мое иссякло. Кроме того, — Франсиско сказал, будто оправдываясь, — себя Каэтана ограничивать не пыталась. Ее вечно окружала толпа поклонников…
— Вы расстались?
— Я же говорю, она совершенно измотала меня, и я уехал. Не скажу, что решение это далось мне легко, мы были вместе долгие годы…
И все эти годы Каэтана содержала любовника. И наверное, ему нелегко было отказаться и от мастерской, и от денег герцогини Альбы, и от положения в ее свите.
— Значит, именно вы решили…
— Она меня прогнала! — с гневом воскликнул Франсиско и вскочил. Он сжал кулаки, а лицо его покраснело. — Вам ведь рассказали? Нет?! Удивительное дело! Донна Изабелла не упустила бы такого шанса… Старая ведьма! Это она все устроила! Да мы почти помирились, но… лето было таким жарким…
…Лето и вправду выдалось жарким. И жара изматывала. Пусть морской воздух и приносил некоторое облегчение, но Франсиско ощущал себя опустошенным.
Это место, люди, в нем обретавшие, Каэтана… Все тянуло силы, и в какой-то момент Франсиско осознал, что сил больше не осталось.
Вдохновения не осталось.
Нет, он работал, но работа не приносила прежнего удовольствия.
— Ты вновь печален, сердце мое. — Каэтана не отступала ни на шаг, и ее близость, близость женщины, которая некогда приводила его в восторг, раздражала. — В чем дело?
В ней.
В ее нарядах, излишне вычурных.
В запахе ее тела, смуглой кожи, которую Каэтана щедро натирала маслами. И ароматы их, мешаясь с потом, создавали крайне неприятную смесь. А она, не чуя этого, выливала на себя духи… И окруженная облаком запахов, прикипала к Франсиско.
В ее волосах, где проглядывала уже седина, пусть и горничным было велено выбирать эти, негодные белые волоски, но их оказывалось слишком много. В лице ее, на котором застыла гримаса презрительного снисхождения ко всем, кому судьба отказала в праве на титул…
— Я устал, — сказал Франсиско честно.
— Это от жары. — Каэтана обмахивалась веером, и каждое движение порождало новую волну запаха. Кисловатого, неприятного. Франсиско приходилось делать усилие над собою, чтобы не морщиться. — Скоро жара спадет, вот увидишь…
— Конечно.
— Иди отдохни. И мне пора…
Доктор жил при поместье, и являлся в покои Каэтаны с черным своим кофром, в котором находилось место и скарификатору, и медному тазу для крови, и успокоительным каплям, что погружали герцогиню в сон, ведь в ее возрасте здоровый сон был необходим для сохранения красоты.
И в эти часы никому, даже Франсиско, не дозволено было беспокоить Каэтану. Впрочем, сие обстоятельство лишь радовало его, поскольку ее покой даровал ему хоть какую-то свободу.
Он чувствовал, как выгорает изнутри…
И запершись в мастерской, выплескивая на бумагу свое раздражение, Франсиско рисовал. Каэтану рисовал, отдавая должное ее желаниям. И вовсе не такою, какой она желала себя видеть, а такой, какой она представала ныне в его глазах.
Полновата.
С чересчур длинным носом. И слишком уж расставленными глазами. В его набросках мелкие недостатки, примеченные прежде, разрастались, становились огромными, явными. И это доставляло Франсиско немалое удовольствие.
Именно тогда он ощущал себя почти свободным.
Кто знал, что в мастерскую, святую святых, которую Франсиско охранял не менее страстно, нежели Каэтана свой полуденный сон, заглянут? И не просто заглянут, слугам все же приходилось убираться в мастерской, но исключительно под надзором Франсиско, который не потерпел бы праздного любопытства. Нет, его наброски нашла донна Изабелла.
И естественно, не упустила удобного случая.
Об ее участии Франсиско узнал позже, а когда ему передали, что Каэтана прервала отдых и желает немедля увидеть его, он несколько забеспокоился. Все же герцогине чуждо было отступать от своих привычек. И уж тем более посылать за Франсиско не лакея, а свою сестру, которая — о диво дивное — выглядела несказанно довольною.
Каэтана ждала в гостиной.
Бледная.
И некрасивая. С прямыми волосами, которые не удосужилась убрать после сна. Горделивая. Холодная.
— Каэтана…
— Это твое? — Она протянула стопку листов. — Значит, ты любишь меня?
Он сразу узнал их, с первого взгляда. И вспомнив, как держалась донна Изабелла, понял, кого следует благодарить.
— Ты говорил, что любишь…
— Люблю, — почти не покривив душой, сказал Франсиско. Все же Каэтана была не худшею из женщин.
— И это твоя любовь? — Каэтана швырнула листы ему в лицо. — Ты говоришь, что я красива, а пишешь… Ты видишь меня такой?
Присев, Франсиско собирал листы.
— Старухой? Молодящейся старухой! Пучеглазой! Длинноносой! Уродливой! — Она все же сорвалась на крик, и донна Изабелла, присутствовавшая при сцене молчаливою свидетельницей, поспешила к сестрице. Обняла, заквохтала и поспешила сунуть под нос Каэтане флакон с солями.
— Прочь! — вымолвила Каэтана, когда к ней вернулась способность говорить. — Поди прочь! Уезжай! Не желаю больше тебя видеть…
