Заметно продвинулись на север войска 48‑го тк, и хотя вторая армейская полоса ими полностью не была прорвана, но наиболее укрепленную ее часть они преодолели, до третьего (тылового) рубежа остались считаные километры.
Этот момент был важен в психологическом плане. Тыловая полоса не была занята войсками, и на нее с марша «садились» подходившие части и соединения генералов E. H. Чибисова и К. С. Москаленко. Н. Ф. Ватутин понимал, что эти успехи лишь тактическая победа немцев. Войска Манштейна выдыхаются, в то же время фронт уже обладает, благодаря резервам Ставки, значительным численным превосходством в живой силе и технике. Поэтому противник не мог кардинально повлиять на ситуацию: прорвать оборону на всю глубину и выйти на оперативный простор. При этом командующему оказалось вдвойне сложно объяснять «наверху», почему его войска все время отходят. И. В. Сталину было не до деталей, выделяя огромные силы, он требовал конкретных и весомых результатов, причем не когда–нибудь, а немедленно. Поэтому генерал армии Н. Ф. Ватутин был вынужден лавировать в этой обстановке и делал это как умел, используя опыт и знания, накопленные при работе в Генштабе.
Вот лишь один яркий тому пример. В подготовленном штабом фронта боевом донесении № 00214 на имя тов. Иванова{846} к 24.00 9 июля 1943 г., которое Николай Федорович просматривал и подписывал лично с членом Военного совета и зам. начальника штаба, он в предложении «59‑й тп, 86‑я тбр, батальон 10‑го тк и 4‑й гв. иптап ведут бой с прорвавшимся противником на рубеже в 1,5 км севернее Новоселовки» зачеркнул слова «с прорвавшимся противником на рубеже в 1,5 км севернее», хотя прекрасно знал, что это чистая правда, и на их место дописал карандашом — «на подступах». В результате в Москве прочли «59‑й тп, 86‑я тбр, батальон 10‑го тк и 4‑й гв. иптап ведут бой на подступах к Новоселовке»{847}. Это означает, что не было никакого прорыва практически до третьего рубежа, войска фронта, как и прежде, удерживают врага на втором оборонительном рубеже. Подобные маневры помогали избежать упреков Верховного в неумении воевать и сдерживать немцев.
Подобные мелкие нюансы, конечно же, не красили Н. Ф. Ватутина, [897] и вряд ли о них не знал И. В. Сталин. Этим грешили все генералы, но не видеть вранья мог лишь только слепой, каковым Иосиф Виссарионович никогда не был. Главный маршал авиации А. Е. Голованов, командующий дальней авиацией Красной Армии в годы войны, вспоминал, что Верховный даже завел у себя записную книжечку — «колдуна», в которой записывал вранье отдельных генералов и называл ее «средством от брехунов»{848}.
В Генштабе тоже трезво оценивали и лично командующих, и их начальников штабов, поэтому начальник оперативного управления Генштаба, его заместители и даже направленцы, часто через голову командующего фронтом, связывались со штабами армий, а иногда и корпусов для получения точных данных из первых рук. Конечно же, это нарушало субординацию, затрагивало самолюбие генералов, человек чувствовал недоверие к себе. Мало того, это в определенной степени мешало управлению войсками фронта. К. К. Рокоссовский писал:
«Считаю, что с нашей стороны поступала достаточная информация. Но вот некоторые работники Генерального штаба допустили излишнее дерганье, отрывали от горячего дела офицеров штаба фронта, в том числе и его начальника, требуя несущественные сведения или выясняя обстоятельства того или иного события в неустановленное планом время.
В самой напряженной обстановке Малинин (начальник штаба фронта) трижды вызывался из Генштаба к проводу для сообщения о занятии противником малозначащей высоты на участке одного из полков 70‑й армии. Я бы постеснялся по этому вопросу вызывать к проводу начальника штаба дивизии, не говоря уже об армии.
Нередко из Москвы, минуя штаб фронта, запрашивались сведения от штабов армий, что влекло за собой перегрузку последних, поскольку им приходилось отчитываться и перед непосредственным командованием. Узнав о подобных фактах, я вынужден был вмешиваться и в решительной форме потребовать прекратить вредную практику.
Представителям крупных штабов нужно понимать и учитывать сложность обязанностей офицеров штабов более низкого звена, а также их чрезвычайную занятость, особенно во время напряженного боя, и не отрывать от работы по мелочам.
Установленная форма (кто, когда, кому и о чем доносит) должна соблюдаться и не нарушаться в первую очередь высшими штабами.
Упоминая о наблюдавшейся тенденции со стороны Генерального штаба управлять или добывать сведения от войск, [898] минуя командование фронта, должен сказать, что в этом была погрешна и Ставка. На третий день боя меня вызвал к проводу A. M. Василевский и сообщил, что командующий 70‑й армией И. В. Галанин болен, так как не мог ему членораздельно доложить об обстановке на участке армии. Доложив Василевскому последние данные о положении 70‑й армии, я счел нужным выехать туда лично. Прибыв в армию, никакой «крамолы» не нашел. Нормальным оказалось здоровье Галанина.
В этом тоже было проявлено определенное недоверие, о котором я уже говорил, к командующему фронтом. Все эти тенденции особенно проявлялись со стороны представителей Ставки, находившихся при том или ином фронте.
Считаю, что такие вопросы, как разработка крупной стратегической операции с участием нескольких фронтов или отработка взаимодействия между ними, целесообразно рассматривать в Ставке путем вызова туда командующих соответствующими фронтами. Кстати, впоследствии так и делалось, что приносило существенную пользу»{849}.
Командующий фронтом изложил свое, вполне обоснованное видение ситуации, но, чтобы объективно оценить действия руководства Генштаба, необходимо понять и их логику. Бесспорно, в действиях офицеров и генералов Генштаба прослеживается элемент перестраховки. Это не прибавляло им авторитета и уважения. В то же время нельзя не признать — повод для недоверия давали сами фронтовые управления. Еще свежи были в памяти ошибки 1942 г. и зимнего наступления 1943 г., в ходе которых было немало просчетов и руководства фронтов. Поэтому Москва даже в период Курской битвы считала эту меру вынужденной, но необходимой и вполне эффективной. Пример тому контрудар 6 июля на Воронежском фронте. Благодаря лишь одному звонку И. В. Сталина, хотя, вероятно, случайному, командующему 1‑й ТА удалось избежать серьезных проблем и потерь.
Но вернемся к итогам дня. Если судить объективно, то 9 июля действительно войска Воронежского фронта полностью выполнили свою задачу — положение принципиально никак не изменилось. Несмотря на то что корпуса Гота и Кемпфа упорно бились из последних сил, выполняя тактические задачи своего командования, вся огромная машина группы армий «Юг», нацеленная на бросок к Курску, по–прежнему топталась на месте, оставаясь в системе второго армейского оборонительного рубежа фронта. А фельдмаршал Манштейн был вынужден лишь выискивать наиболее слабые места в искусно подготовленной Н. Ф. Ватутиным обороне да [899] строить прогнозы по ее прорыву в ближайшие дни и выходу на оперативный простор.
Но эти прогнозы иначе как утопией назвать трудно, так как к исходу 9 июля в танковых полках дивизий 48‑го тк осталось лишь 132 танка. С чем фельдмаршал рассчитывал преодолевать кризис наступления, непонятно. 9 июля Гитлер уступил его неоднократным просьбам и дал согласие на ввод в бой 24‑го тк (17‑я тд, «Викинг» и 23‑я тд), но надежды на это соединение были явно слишком оптимистичны. Согласно справке, приложенной к оперативной карте штаба ГА «Юг», обнаруженной мной в трофейном фонде Национального архива США, на 9 июля 1943 г. в корпусе генерала Неринга числилось 147 танков, то есть чуть больше полнокровной танковой дивизии. Учитывая, что перед ГА «Юг» стояла первоочередная очень сложная задача — борьба с советскими войсками на флангах 4‑й ТА и ГА «Кемпф», которая потребует очень существенных сил, 24‑й тк не мог являться той силой, на которую можно серьезно рассчитывать для прорыва на Курск, особенно после того, как войска Воронежского фронта уже перемололи соединения численностью в несколько раз больше. Похоже, послевоенные утверждения фельдмаршала о возможности реанимировать «Цитадель» после 9 июля — это лишь хорошая мина при плохой игре, и не более того.
