— Читал? — вместо приветствия, обратился он к Лыкову. — В газете пишут, что у наших артистов после гастролей за рубежом выдирают по девяносто процентов из гонораров. Жалуются, бедняги. Меня вон вообще за границу никто не посылает, а я и десяти процентам был бы до смерти рад. Это же валюта!
— Ты петь не умеешь, — откусывая от бутерброда, хмыкнул Кучумов, — плясать тоже, а на твое пузо глянуть, так ни одна «Березка» в ансамбль не возьмет. Кстати, Аркадий, ты чем болел?
— ОРЗ, — буркнул Лыков.
— Надеюсь, ты уже не бациллоноситель? — помешивая ложечкой в стакане, продолжал допытываться Кучумов. — Пойми правильно, у меня дома дети.
— Я понимаю, — заверил Аркадий и подсел к Сагальскому. — Скажи, Сева, когда главный шеф это… Ну, помер?
— Говорят, вчера, — не отрываясь от газеты, промычал Сева. — А что?
— Так, — пожал плечами Лыков.
— Все определено, старичок! — заржал Никифоров. — Король умер, да здравствует король!
— Да, — сметая со стола крошки, согласился Кучумов. — Теперь нашему Афанасию открывается прямая дорога в академики. Через годок выберут, и он успокоится. Достигнет, так сказать.
Аркадий вернулся за свой стол и закурил. Что теперь делать? Что сказал о нем главный шеф после визита и, самое основное, кому сказал? Афанасию Борисовичу или Коныреву — Котофеичу? Нет, Конырев для него мелкая сошка, если покойный шеф с кем и общался, то наверняка со своим замом. А тетрадь? Может, пойти к Котофеичу или прямо к Афанасию и отдать ее?
— Больших перемещений не предвидится, — развалившись на стуле, авторитетно вещал Никифоров, поглаживая живот, туго обтянутый клетчатой рубашкой. Его привычка носить к клетчатым рубашкам типа ковбойки пестрые галстуки очень раздражала Аркадия. — Все решено заранее, поскольку главный шеф слишком долго болел.
— Не скажи, — отозвался Кучумов, прятавший в сейф кипятильник, — на «палубе» кое-кто кое-кому за кресло пасть порвет.
«Палубой» в обиходе именовали второй этаж, где размещались кабинеты руководства, и привычно говорили — пойду на «палубу» или вызвали на «палубу».
— Порвут, как пить дать порвут, — ехидно захихикал Сагальский, закрывшись газетой.
Аркадий молчал, не ввязываясь в обычный треп. Появившаяся мысль не давала покоя — вдруг Иван Сергеевич никому не говорил о том, что дал тетрадочку малоприметному мэнээсу? Когда бы он успел сказать, да и зачем? Что у него, других дел не было? Но вдруг шеф захотел побыстрее решить вопрос о приглашении на работу в институт автора записок в тетрадочке, и тогда…
А что тогда? Тогда через некоторое время у Аркадия обязательно спросят, где тетрадь, которую ему дал покойный академик? Но могут и не спросить, вот в чем дело! Отдать всегда успеешь, а если обстоятельства сложатся благоприятно, надо брать тему и застолбить ее на ученом совете — пусть потом самородок из провинции кусает локотки, поскольку вторую такую же тему кандидатской диссертации никто не утвердит. А материальчик самому использовать на все сто, заручившись поддержкой могучего научного руководителя, способного, как танк, проложить тебе дорогу своим именем. А готовую работу ты на стол ему положишь, — недолго надрать цитат из разных авторов и привести текст в нужное, наукообразное состояние.
Моральный вопрос? Ерунда! Все сдувают друг у друга, как двоечники-второгодники. Поэтому решено: ждем и надеемся, надеемся и ждем…
Глава 2
Долгими ночами, лежа без сна на жесткой койке, Виталий Николаевич Манаков размышлял, день за днем вспоминая всю свою, пока еще не очень длинную, жизнь, словно просеивая ее через частое сито сомнений. А когда под утро он забывался наконец в тяжелом сне, смежив усталые веки, то виделось одно и то же, когда-то виденное в детстве и накрепко врезавшееся в память, а теперь, так некстати, возвращавшееся к нему.
Выходили на зелененький, залитый веселым солнечным светом лужок два кряжистых мужика в неподпоясанных рубахах и плохоньких брючонках, заправленных в стоптанные кирзачи. Один из мужичков — патлатый, под хмельком — нес топор и таз со сколотой по краям эмалью, а другой — удивительно похожий на первого — тянул за собой на веревке упиравшегося копытами в землю молодого бычка: крепконогого, лобастого, с упрямыми рожками. Привязывали мужички бычка к деревцу, неспешно курили едучую «Приму», лениво перебрасываясь словами, потом затаптывали окурки, и начиналось страшное, жуткое. Хмельной мужик с утробным хеканьем ударял обухом топора в лоб бычка, дико хрустела кость под тяжелым железом, вздрагивали напряженные уши животного, и бычок как подкошенный падал на колени, а из ноздрей у него струей неслась темная кровь, пятная изумрудную, щедро залитую солнцем траву…
Манаков вскрикивал во сне и просыпался, чувствуя, что лицо его мокро от слез, — ведь и его так же судьба, как этого бычка, прямо обухом в лоб, без всякой жалости и сострадания. Да и стоит ли ждать милосердия от слепой судьбы и жестоких людей?
Погорел Виталий нелепо. Все шло хорошо, сестра удачно вышла замуж за делового и обеспеченного человека — машина, дача, отличная квартира, деньги есть и сам не старик: занимал достаточно высокий пост, пользовался уважением окружающих и имел блестящие перспективы. А при родственничке и Виталику стало жить легче — помог, устроил, пригрел. Это только потом Манаков понял, что муж сестры Миша Котенев живет по своим законам, где лежачего, может, и не добивают, но переступают через него и идут дальше не оборачиваясь, не обращая внимания на призывы о помощи. Но тогда Виталик начал потихоньку помогать родственнику в делах, купил машину, обставил квартирку, завел видео с набором увлекательных западных фильмов, набил бар импортными бутылками и упаковался в фирму. Вот тут и появился на горизонте некий Анатолий Терентьевич Зозуля.
С мужем сестры Зозуля знаком не был. Обходительный, вальяжный, пожилой, он умел расположить человека к себе, не скупился на угощения, охотно поддерживал компанию, если предлагали пригласить «вешалок» — то бишь манекенщиц из Дома моделей, — чтобы веселее скоротать вечерок. Как Котенев узнал о приятельских отношениях Зозули и Виталия, просто уму непостижимо, тем более что Зозуля бывал в Москве наездами, поскольку постоянно обретался на Украине, но Михаил узнал. Однажды вечером, после ужина, дождавшись, пока жена выйдет из комнаты, он как бы между прочим бросил Виталию:
— Чтобы Зозули с тобой рядом больше не было.
— А собственно… — вскинулся было Манаков, но зять оборвал его:
— Повторять не буду. Потом пеняй на себя. Понял?
Виталий только досадливо дернул плечом и ушел. Поехал к себе — хватит с него Мишкиного деспотизма: карьера, положение, нужные люди, загранкомандировки. Так вся жизнь пройдет, оглянуться не успеешь, а второй никто еще не купил. Что Мишке Зозуля поперек горла встал? Анатолий Терентьевич мужик что надо, не жмот — за услуги всегда отстегивает радужную бумажку аккредитива на предъявителя, хитро сообщая, что не любит таскать с собой пачки наличности.
