— Выходит, — согласился Купцов. — Но кто остальные? Собирайся, Саша, надо срочно лететь к Манакову. Что поделаешь, если гора не идет к Магомету…
Места лишения свободы всегда оставляли у Бондарева тягостное впечатление — когда ему по служебным делам приходилось бывать в следственных изоляторах, тюрьмах или колониях, он потом долго не мог избавиться от ощущения, что насквозь пропитался специфическим запахом. А каково тем, кто там работает ежедневно, не говоря уже о тех, кто отбывает наказание. Впрочем, им все же — пусть это не покажется кощунственным — чем-то легче. А не приговоренный к сроку судом сотрудник, работающий с осужденными, живет вдали от цивилизации, день за днем, на протяжении долгих лет службы видит одно и то же — вдыхает запах дезинфекции и тюремной кухни, проходит через тамбуры, сидит за зарешеченными окнами, даже живет за колючкой, сообразуясь с распорядком зоны. Однажды знакомый начальник отряда, разговорившись, пожаловался Саше:
— Почитай, я сам за решеткой два десятка лет отмотал. Все пытаюсь на путь истинный заблудших наставить, а обо мне кто-нибудь подумал? О семье моей, детях? Кругом тайга, можно развлекаться, пытаясь плевком тучу комарья пробить, да только по весне частенько плевок в ней просто вязнет. Вот… А нам все твердят: «По труду!» Давай план, будто я на заводе работаю. План, конечно, должен быть, но только по выпущенным за ворота колонии нормальным людям, которые опять ко мне никогда не вернутся. Больно их снова видеть, а другим кажется, что мы тут душой черствые стали. За всех, конечно, не скажу, а мне больно…
Лязгнула замком дверь, пропуская его на территорию зоны. «На свободу с чистой совестью» — бросился в глаза затасканный лозунг, старательно исполненный на кумаче местным художником. Горько усмехнувшись, Бондарев снова вспомнил слова знакомого начальника отряда из далекой, затерянной в таежных просторах колонии:
— План! Как будто мы не исправительное учреждение, а производственный комплекс: даже в сводках Госплана и Минфина учитывают. Если заключенный сбежит, то нам шею намылят, в звании понизят или в должности. Но если колония не выполнит план и не даст нужное число кубов древесины, то запросто могут со службы выкинуть…
Это было несколько лет назад. А сейчас, изменилось ли что-нибудь сейчас?
Один из офицеров провел Сашу в заранее приготовленный кабинет, предложил располагаться за столом, подав пепельницу и предупредительно приоткрыв форточку, чтобы выветривался застоявшийся кислый запах, казалось намертво въевшийся в стены и мебель.
— Может, сначала с нашим оперативником поговорите? — уходя, спросил офицер.
— Нет, с ним после, — отказался Бондарев и, оставшись один, поглядел за окно, забранное частой решеткой. Бараки, асфальт двора, стенд с плакатами, а в промежутках между строениями назойливо лезет в глаза колючка, протянутая поверху высокого, глухого забора.
В коридоре послышались шаги тяжело обутых ног. «Ведут», — понял Саша.
Манакова он узнал с трудом — похудевший, осунувшийся, с глубокими тенями, залегшими под глазами, Виталий выглядел много старше, чем на фотографиях, сделанных до осуждения. Черная роба свободно висела на костлявых плечах, бутсы пробухали по доскам чисто вымытого пола, и заключенный остановился рядом с табуретом, не решаясь присесть без разрешения незнакомого человека в штатском, устроившегося за столом. Глаза Виталия равнодушно оглядели рослого незнакомца — начальство какое-нибудь или прокурор?
— Я пока не нужен? — спросил доставивший Манакова контролер и, козырнув, вышел.
— Присядьте, — предложил Бондарев. — Здравствуйте. Меня зовут Александр Алексеевич.
— Здравствуйте, гражданин начальник, — тусклым голосом ответил Манаков и опустил голову.
— Курите. — Саша подвинул к нему пачку папирос. — Разговор у нас может получиться долгим.
Огрубевшими пальцами с обломанными ногтями Виталий вытащил из пачки предложенную папиросу и, достав из кармана спецовки спички, прикурил. Выпуская дым из ноздрей, он молчал, ожидая продолжения. Чего понадобилось от него этому крупногабаритному деятелю? Судя по костюму и напечатанной на гильзе папиросы марке табачной фабрики «Ява», гражданин начальник пожаловал сюда прямо из столицы.
— Как тут живется-можется и о старых грехах я расспрашивать не собираюсь, — заверил Бондарев.
— О чем тогда говорить? — вскинул на него глаза Манаков. — Если о старом речи нет, то в чем еще успел провиниться?
— Валюту скупали по чьей просьбе?
— Зозули. Я на следствии и суде все честно сказал, — нервно дернул головой Виталий, — добавить нечего, гражданин начальник.
— Родственник ваш, Михаил Павлович Котенев, в валютных операциях участвовал? Или, может быть, знал о них?
— Мишка? — Манаков прищурился и криво усмехнулся. Сразу вспомнился лощеный, предельно осторожный и скрытный муж сестры, предостерегавший от связи с Зозулей и потом бросивший Виталия на произвол судьбы. Сдать его этому громадному начальнику со всеми потрохами, и дело с концом? Пусть роют под проклятого Мишку, чтобы и он наконец узнал, как сладко спать на нарах за колючкой, хлебать баланду и сидеть на параше?
Но тут же мелькнула другая мысль — не случилось ли чего в Москве, если оттуда притащился в этакую даль облеченный властью человек? Вдруг Котенев уже сам парится в предвариловке, как привычно именуют в зоне следственные изоляторы? Как бы не промахнуться, не сказать во вред себе лишнего.
— Мишка? — повторил Виталий, выгадывая время для обдумывания ответа. — Нет, он не знал и не участвовал. Об этом меня уже спрашивали, и не один раз. Не хочу напраслину на него возводить. Если на мне был грех, что спутался с Зозулей и гринами, — он незаметно для себя назвал доллары на жаргоне, — то я за это и в ответе. Котенев сам себе ответчик. У него что, серьезные неприятности?
Бондарев не ответил. Бросив папиросу в пепельницу, он встал, прошелся по кабинету и, остановившись над Манаковым, прямо спросил:
— Сестре писали отсюда? Честно!
— Только на общих основаниях переписки, — помолчав, ответил заключенный.
Губы у Виталия стали непослушными и холодными — еще слово, и спазмы перехватят горло, не дадут даже пискнуть. Что же произошло в Москве? Неужели что-то случилось с сестрой? С остальными бог знает что пусть происходит, но Лида…
— Вам нехорошо? — Бондарев, наклонившись, заглянул в побледневшее лицо Манакова. — Дать воды?
Тот смог лишь отрицательно мотнуть головой, с трудом проталкивая в себя воздух. Нет, нельзя распускаться, нельзя! Надо взять себя в руки, улыбаться, отвечать как ни в чем не бывало.
— Только на общих основаниях писали? И все? — Саша взял графин, налил воды и подал стакан Виталию.
Не сумев сдержаться, тот схватил его и жадно выпил. Возвратив стакан, благодарно улыбнулся и севшим голосом ответил:
— Все…
— С кем передавали сестре или зятю записку на волю? — поставив на место стакан, повернулся к нему Бондарев. — Или, может быть, не записку? На словах просили передать о себе, рассказывали про Котенева? Кому?
