— Давай действуй, — согласился Алексей Семенович и, немного подумав, посоветовал: — Съезди к его подружке. Ставич, кажется? Попробуй поговорить.
— Съезжу. Но сначала повидаюсь с Буней, с мастером художественной афиши…
Буню он увидел сразу — тот сидел на лавочке в чахлом скверике около кинотеатра и рассматривал свои стоптанные туфли.
Подойдя, Иван сел рядом, блаженно вытянув ноги, — хорошо, тенек, нет пекла и можно немного расслабиться.
— Привет, — сказал Купцов.
Художник покосился на него, но не ответил.
— Я говорю, здравствуй, — повторил Иван. — Ждал твоего звонка, но не дождался и решил сам прийти. Может быть, я не вовремя?
— Вы всегда не вовремя, — сплюнул Буня. — Да только ваше время никак не кончится.
— Не заводись, — дружески посоветовал ему Купцов, устраиваясь на лавке поудобнее. Какая муха укусила сегодня Буню?
— Вот ты пришел, — задумчиво начал художник-оформитель, — пришел, чтобы узнать то, что тебя интересует. А я, если не желаю неприятностей, должен тебе сказать нечто относительно другого человека, у которого после этого обязательно случатся неприятности. Ты же не оставишь его в покое, пока не узнаешь нечто другое, тебя интересующее? Или пока не привлечешь. Так у вас выражаются?
— Допустим. И что? — заинтересованно взглянул на него Иван. — Ну, давай дальше, не стесняйся, чего уж там, выкладывай, раз на душе накипело.
— Кто я буду после этого? — Буня сплюнул. — Как бы хотелось жить, чтобы не было вас на свете — тех, кто приходит и спрашивает или забирает по ночам. Скажи, Купцов, ты же вроде приличный мужик, неужели тебе не противно заниматься малопочтенным полицейским делом, заставлять одних клепать на других, копаться в человеческом дерьме, мешать людям жить, не давать им покоя и лишать их свободы?
— О какой свободе ты говоришь? — Иван переменил позу. Ему больше не хотелось расслабиться и наслаждаться холодком на легком ветерке, приносящем прохладу с реки. — О свободе грабить, убивать, воровать чужое имущество? По-моему, подавляющее большинство людей предпочитают жить в обществе, не имеющем подобных «свобод». Поэтому можешь воспринимать мою профессию как здоровую реакцию нормального общества, стремящегося себя защитить. Действие рождает противодействие. А твоя философия извечна. Задолго до тебя пытались разобраться, где грань между тривиальным доносительством и гражданским долгом.
— И зачастую смешивали эти понятия, — желчно заметил Буня. — А донос возводили в ранг государственной добропорядочности.
— Бывало, — вздохнув, согласился Купцов. — Но в одном ты ошибаешься: мне не доставляет удовольствия заниматься раскрытием преступлений. Но если они совершаются одними людьми, то другие должны отыскивать преступников и защищать общество от них.
— Ты прямо олицетворенная функция государства, — ехидно посмеялся художник, отбрасывая окурок сигареты. — Заботитесь о безопасности, а новые туфли купить невозможно. Чего ты ждал? Ну, не звоню, так приказал бы в участок отвести, там бы и пообщался. Еще Хлебников говорил, что участок — великая штука: место встречи поэта с государством.
— Ты не поэт и уж тем более не чета Хлебникову, — парировал Иван. — К тому же говорил он это про царскую полицию. А почему не вызывал к себе повесткой? Человека в тебе вижу. Думаешь, мне все равно, с кем ты дальше будешь? С нами или с теми, о ком, как ты сам говорил в прошлый раз, тебе вспоминать противно? Ты мне свои думки выложил, хотел, наверное, обидеть, а не вышло. Не обидел, а порадовал.
— Чем же это? — недоверчиво покосился на него мастер художественной афиши.
— Чем? — переспросил Купцов. — Представь себе, тем, что совесть в тебе пробудилась и понятие о собственной чести. Пусть немного ложное, но пробудилось.
— Умеешь языком работать, — отворачиваясь, буркнул художник.
— Ты тоже не промах. Дай срок, у всех совесть и чувство собственного достоинства появятся.
— Только, боюсь, в эту пору прекрасную жить не придется ни мне, ни тебе. Так, кажется, у Некрасова? — поднялся Буня и привычным жестом отряхнул брюки.
— А вдруг придется? — тоже поднялся Иван и поглядел ему в глаза. — Я тебе лозунги повторять не буду, они немногого стоят. Болтовня всем давно надоела, делом надо заниматься. У меня тоже есть свое дело, и я хочу его делать хорошо, потому сам к тебе пришел. Ты желаешь видеть в моих противниках несчастненьких, а я вижу людей, но преступивших закон! Если я их вовремя остановлю, то попробую перетащить из лагеря противников в свой, к тем, кто занят действительно нормальным делом. Поэтому давай сразу решим: не хочешь — не говори. Я все равно своего добьюсь! Но если те, кого мне надо найти, продолжат убивать, их жертвы будут и на твоей совести.
— «Кабул» знаешь? — глядя в сторону, после паузы спросил художник.
— Бар с видиками? — уточнил Купцов.
— Он самый, — подтвердил Буня. — Там часто бывает человек по кличке Карла. Как зовут или фамилии не знаю. Его и ищи. Он тебе про фальшивки все рассказать может, если сумеешь его разговорить.
— Спасибо.
— Не за что. — Оформитель повернулся к Ивану спиной и глухо, словно разговаривая сам с собой, добавил: — Совесть-то у всех разная, но каждому ее хочется чистой иметь…
* * *
Рогачев, брезгливо оттопырив нижнюю губу, но старательно сохраняя на лице приличествующее случаю выражение, слушал инструктора политчасти, рассуждавшего о прискорбном падении нравов вообще и среди сотрудников милиции в частности. Разглагольствования этого моложавого майора, совсем недавно надевшего милицейскую форму, но успевшего уже стать старшим офицером, — ему засчитали в выслугу лет работу в партийно-советском аппарате, — раздражали Алексея Семеновича. Но он сдерживался, боясь сорваться и наговорить резких слов, прекрасно понимая, что этим только навредит Купцову, о котором шла речь. Рогачев готов был понять и простить многие высказывания инструктора, если бы тот, хотя бы в малой мере, испытал то, что выпало на долю Ивана. Алексей Семенович сам когда-то учил его нелегкому сыскному делу, радуясь успехам ученика и вместе с ним переживая случавшиеся неудачи — кто от них застрахован? Это только в кино работают милиционеры без страха и упрека, у которых все всегда получается в наилучшем виде. В реальной жизни совсем не так — набьешь не одну шишку, пока научишься твердо стоять на ногах и станешь настоящим профессионалом.
— Все как-то складывается одно к одному, — приглаживая ладошкой редкие светлые волосы на рано облысевшей голове, тихо говорил майор. — Заявление гражданки Сараниной, медицинские справочки о родах, показания свидетелей. Вы меня понимаете? А Иван Николаевич ведет себя, прямо скажем, несколько странно: не откровенен, не хочет открыться, все отрицает, в том числе факт знакомства с Сараниной.
— Чего же странного? — не выдержав, прервал его Рогачев. — Неужели вы не допускаете мысли, что он с ней действительно никогда не был знаком? Тогда то, о чем вы говорите, предстанет в совершенно ином свете.
