– Что случилось потом?
– Мать была в ярости. Тогда мы жили в Южной Америке, в очень консервативной стране, а сообщество экспатов было маленьким. Она настояла на аборте. Сказала, что это для моего же блага, что меня уже приняли в университет, моя жизнь только начинается. И я убедила себя, что она права.
– Но ты не сделала аборт, – тихо сказал Азиз. —
Правильно? Ты сказала, что отдала сына.
Оливия прерывисто вздохнула и кивнула, щекоча волосами его грудь.
– Я не сделала… но подошла очень близко. Мама все организовала. Там, где мы жили, аборты были вне закона, так что мы полетели в Нью-Йорк. Она всем рассказывала, что мы едем на шопинг, мать и дочь вдвоем. Не хотела рассказывать отцу правду.
– Почему нет?
– Она считала, что это его убьет. – Оливия подавилась своими словами. – Не буквально, конечно. Но я всегда была его любимицей. Он меня баловал, я его ужасно любила. Мысль о том, чтобы разочаровать его, была невыносима. Так что я согласилась ему не говорить. – Минуту она молчала, и Азиз слышал ее тихие вдохи и выдохи. – Когда он чувствовал себя усталым, то просил меня играть на пианино. Говорил, что моя музыка его успокаивает. Мама сказала, что если он узнает, что я натворила, то больше никогда не сможет слушать мою игру. Рассказать Джереми – отцу ребенка – она тоже мне не позволила. Ему, наверное, было бы все равно, но… он имел право знать. Я должна была найти силы рассказать ему.
Слышать скорбь в голосе Оливии было невыносимо. Азиз чувствовал, что у ее печали не один источник: она потеряла сына, она вынуждена была скрывать тайну от отца, выдержать гнев матери, пренебрежение глупого мальчишки. Все это путалось, душило ее, не давало ей жить полной жизнью.
– Так что мы поехали в Нью-Йорк, – продолжила она через несколько мгновений, теперь очень ровным голосом. – Я даже пришла в клинику. В смотровой кабинет. Все это время мне казалось, что это происходит не со мной, словно я смотрю фильм, не зная, что случится дальше. А потом вошла врач, очень добрая, и спросила меня, понимаю ли я, что происходит. Не знаю, у всех ли она это спрашивала, или это я выглядела чересчур перепуганной.
– Могу представить, как тебе было страшно, – пробормотал Азиз ей в волосы.
– Я сказала, что все понимаю, но не могла продолжать. Мама ждала меня в приемной. Когда я вышла всего несколько минут спустя, она была в ярости. Рвала и метала.
– Похоже, она грозная женщина.
– Я не могу ее винить. Она старалась сделать все как лучше. Защищала меня как могла… и репутацию нашей семьи тоже. Карьеру отца. – У нее снова перехватило горло, и пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем она смогла продолжать. – Отец всегда был мечтателем. Наверное, ему нужна такая женщина, хотя… – Она осеклась, оставив Азиза гадать, о чем она думает. Что вспоминает.
– Что случилось потом? – спросил он, выждав несколько мгновений.
– Я призналась, что хочу оставить ребенка. Она сказала, что я ломаю себе жизнь. Некоторое время мы были на ножах – по крайней мере, до конца первого триместра. Я помню, потому что, когда Дэниэл впервые стал толкаться, я все еще не знала, что ждет меня или его.
У Азиза заныло в груди, когда он представил, как Оливия прижимала ладонь к округлившемуся животу, охваченная одновременно восторгом и отчаянием.
– Ох, Оливия…
– Мама хотела, чтобы я отдала его на усыновление. Она настояла на том, чтобы скрывать от всех мою беременность. Собиралась сказать знакомым, что я восстанавливаюсь после стресса, и отослать меня в клинику в США для родов.
Азиз находил это решение бессердечным и эгоистичным, и все в нем возмущалось поведением женщины, которая так давила на дочь.
– Ты согласилась?
То, как она колебалась, прежде чем ответить, о многом говорило.
– Да, – наконец призналась она. – В конце концов я сдалась.
Азиз не стал спрашивать, о чем она решила не рассказывать.
– Сколько времени ты там провела?
– Полгода. Самые долгие шесть месяцев в моей жизни… И в то же время самые короткие. Потому что я знала, что в конце этого срока мне придется его отдать. Я… была слишком слаба, чтобы растить его одна. Должна была справиться, но не смогла найти в себе силы попытаться.
– Ты была совсем юной, Оливия.
– Да, но другие девушки справлялись. И я могла бы… не знаю… подать на помощь от государства, от университета. Я могла бы восстать против матери, настоять на своем. Но я не сделала ничего.
Азиз обнял ее крепче.
– Что случилось потом?
– Дэниэл родился. Он был таким красивым… – Оливия сглотнула. – Я взяла его на руки. Он был таким маленьким, помещался в сгибе руки. Морщинистый… – Звук, который она издала, был наполовину смехом, наполовину всхлипом. – Он провел со мной ночь. Я даже сама его покормила, хотя сестра говорила, что не стоит. Помню, как я смотрела ему в лицо, а он не сводил с меня огромных синих глаз. Словно все понимал. – Она втянула прерывистый воздух. – Я дала ему имя, хотя знала, что его поменяют. Дэниэл.
Она снова вжалась лицом в грудь Азиза.
– А потом мне пришлось его отдать. – Она резко втянула воздух. И слова посыпались стремительно, обрывисто: – Я уверена, что он теперь счастлив. Молюсь, что это так. Его усыновила американская пара. Я встречалась с ними; они казались хорошими людьми. Очень добрыми. Они будут заботиться о нем.
– Но ты не хотела его отдавать.
– Нет. – Она поникла, все еще прижимаясь к нему. Азиз не был уверен, что она вообще понимает, что находится в его объятиях. И что он хочет ее обнимать… – Никогда не хотела, но попыталась убедить себя, что так будет лучше. Что меня ждет университет, карьера пианистки. Мама все время говорила, что я должна об этом забыть, что у меня вся жизнь впереди. Но у меня не получалось в это поверить. Казалось, что моя жизнь закончилась. И я сама в этом виновата.
– Ты не виновата, Оливия. Ты была совсем юной…
– И что? Какая разница? Если ты чего-то действительно хочешь, нужно иметь силу воли, чтобы сражаться за это.
Азиз больше не хотел с ней спорить: он понимал, что она чувствует. Понимал, как можно знать правду: я не виноват, что отец меня не любил, я достоин любви сам по себе, – но все равно не верить. Может, поверить никогда не удастся.
И он видел, что Оливию пережитое просто раздавило. Потерять сына… Неудивительно, что она скрылась от мира, хотела только тихой жизни. Она жестоко пострадала и не хотела пробовать снова. И кто может ее винить? Он такой же, хотя пострадал и потерял куда меньше.
– Что произошло потом? – спросил он. – Ты отправилась в университет…
– На один семестр. Я плохо его помню, честно говоря. Я была в каком-то… оцепенении. – Оливия наконец понемногу отодвинулась, и Азизу немедленно стало не хватать ее тепла и мягкости в руках. Она выпрямилась, скрестила руки на груди, не поднимая головы. Рассыпавшиеся волосы скрывали лицо.
