– Отец мой, их не так много, успокойтесь. Выставка отнюдь не стала событием в жизни этого города. Именитый художник из столицы так и не приехал. Церковь, против ожидания, молчит: не восхваляет кощунство, но и не порицает его. Местная католическая община бездействует: их гораздо больше занимает какая-то тяжба с мэрией. Нет, никто не обивает пороги зала, где висит это проклятое полотно.
– Вот как?.. Джироламо, эта страна не устает наносить нам оскорбление за оскорблением! Дело нашей жизни, дело нашей смерти для них всего лишь второстепенная, докучливая безделица! Это…
– Отец мой, извините меня. Звонят по другому телефону. Одну минуту, прошу вас… О господи!
– В чем дело, Джироламо?
– Они нашли ее. Они нашли ее!
– Джироламо. Я ведь только что сказал: пока больше никаких… Алло? Алло? Ты слышишь меня?.. Что за дьявольщина! Он бросил трубку!
Россия, Нижний Новгород, наши дни
– У нас была уникальная семья. Вот скажи: что люди спасают в первую очередь при пожаре, например?
– Детей. Документы, деньги. Жизнь свою, – пожала плечами Тоня, которую все еще трясло от воспоминаний.
– Конечно. А в наших семьях, у Ромадиных, первым делом все – и дети и взрослые – ринулись бы спасать дневник.
– Дневник? Чей?
– Дневник моего предка и, видимо, твоего, Федора Ромадина, написанный в 1779–1780 годах.
– Ничего себе, – слабо усмехнулась Тоня. – Как он только мог сохраниться за двести с лишком лет?
– А он и не сохранился, – кивнул Федор. – Я только могу догадываться, что когда-то Ромадин писал в таком толстом альбоме с золотым обрезом, в кожаной обложке. Судя по некоторым его словам, страницы были испещрены рисунками: Федор был художником. Конечно, дневник не мог сохраниться. Ближайшие потомки могли видеть его в оригинале, ну а потом, году примерно в 1850-м, в их доме случился пожар, и семейная реликвия изрядно обгорела. С великим трудом один из Ромадиных восстановил текст, переписав его в тетрадь. Но бумага ветшает. И с тех пор дневник еще раза три или четыре переписывали. Тот, что хранится теперь у меня, – это копия 1916 года. Очень красивая такая книжечка в коленкоровом переплете, страницы желтые, фиолетовые чернила выцвели до того, что стали серыми… Конечно, я сделал свою копию, и не одну. У меня вообще порой возникает такая странная потребность: переписывать дневник Федора Ромадина.
– Тебя в его честь назвали?
– Не только меня. Это родовое имя для старшего сына, у нас и Федоров Федоровичей было множество, и Федоров с другими отчествами: в том случае, если дочь Ромадиных выходила за кого-то другого. Я вот Федор Николаевич, будем знакомы. До конца XIX века наследование шло по прямой линии, по мужской, а потом как-то все больше дочери рождались, но они оставляли свою фамилию. Вот и мама моя была Ромадина, и я тоже. До революции все потомки Ромадина знали друг друга: может быть, это была одна из самых дружных семей в России. Всякие двоюродные, троюродные общались очень близко. Но потом всех разметало по самым дальним концам России, я даже сказать не могу, сколько и где их сейчас.
– Наверное, у вас какой-то дворянский род, если так блюдутся семейные традиции?
– Нет, не дворянский. Федор был побочным сыном Ильи Петровича Ромадина, жившего в своем имении в селе Красивое. Сейчас и названия такого нет. Громадное барское имение после смерти Ильи Петровича было распродано по частям, деревня окончательно захирела после Гражданской войны. Народ кто вымер, кто в город подался. Ну, ты представляешь, какое тогда было время. Предков моих это не затронуло: они давно обосновались в Нижнем и совсем не бедствовали – почему-то в роду нашем люди были везучие на финансовые операции. Хоть не раздували баснословные состояния, но жили устойчиво. Такой крепкий средний класс. Да, так вот о Федоре – самом первом. Его матерью была крестьянка по имени Агриппина – девушка баснословной красоты. Видимо, не простая девушка – ее считали ведьмой. Илья Петрович Ромадин сильно любил Агриппину, но жениться не решился. После ее смерти он взял Федора в барский дом и воспитал как сына, как молодого графа, и все были уверены: вот будущий наследник всего ромадинского состояния. Федор знал иностранные языки, был очень начитан, учился рисовать. Среди его воспитателей был такой Сальваторе Андреевич Морелли – итальянец, родившийся в России. Он-то и сопровождал Федора в его путешествии по Италии. Однако зов крови и религии оказался в Морелли очень силен: сильнее старой дружбы и пожизненной привязанности. Можно сказать, что всеми своими последующими несчастьями Федор был обязан именно ему. Обиднее всего, что сделал это Сальваторе Андреевич не со зла – он просто исповедался не тому человеку. Вернее, именно тому, кому не следовало бы… Про итальянские приключения Федора я тебе рассказывать лучше не буду – сама прочтешь дневник. Скажу о том, что было по возвращении. Это сохранялось в нашей семье в виде преданий, которые знал каждый. Федор приехал в Россию не один, а с молодой женой, вернее, с женщиной, которую он выдавал за свою жену. Звали ее Антонелла.
Удивительная нежность прозвучала в его голосе!
– Да-да, страсть к этому имени у нас родовая, – усмехнулся Федор. – И все пошло с моего далекого предка. Полюбил он Антонеллу с первого взгляда, готов был ради нее на какие угодно жертвы. Увез он ее из Италии потому, что жизни ее угрожала опасность: вернее, жизни ребенка, которым она была беременна.
– Но отец…
– Отцом его был не Федор, а один молодой итальянец по имени Серджио Порта. Его Антонелла и любила точно с такой же страстью, какую питал к ней Федор.
Тоня невольно вздрогнула. «Серджио – значит Сергей. Если бы наш Сережа поехал в Италию, его там именно так и называли бы – Серджио. Бог ты мой, да что ж такое есть в этом дурацком мальчишке, что он все время из моих мыслей выскакивает, как чертик из табакерки, в самую неподходящую минуту? Даже сейчас, когда рядом со мной человек, к которому меня тянет со страшной силой, которой мне фактически в любви признался, жизнь мою спас… Вот он, Федор. Вот реальность. А ты пошел прочь из моей головы, Казанова несчастный!»
На всякий случай она чувствительно вонзила ногти в ладонь. Казанова победно сверкнул очами и исчез. Тоня снова смогла слышать, что говорит Федор:
– Дело у них шло к свадьбе, но однажды Серджио нашли в постели заколотым. Федор попытался расследовать убийство и узнал такое… Короче, такое, чего знать было нельзя. Об этом ты тоже в дневнике прочтешь. Уезжая из Италии, он спасал и свою жизнь тоже, но главное – жизнь Антонеллы и ребенка. Только поэтому она согласилась уехать с ним, но женой его звалась чисто формально, потому что считала себя супругой Серджио и на земле, и на небесах. Сальваторе Андреевич помог им устроить дело с венчанием по католическому обряду. Федору пришлось пойти на это, чтобы иметь законные основания увезти из Италии свою жену. Священник, венчавший их, не знал, что Федор – православный, что он не переменил веру. Но об этом знал Сальваторе Андреевич. Ради своего любимого воспитанника он взял грех на душу, но не смог долго выдержать это и признался в свершенном на исповеди. А еще он открыл священнику то, о чем ему рассказал перед отъездом Федор: каким образом намерен отомстить за гибель друга.
