Мы не могли понять, что случилось. Было похоже на проникновение инфекции, но ни рентген, ни компьютерная томография не смогли выявить ее источник. Даже когда мы стали давать больному комплекс из четырех антибиотиков, температура оставалась высокой. Во время одного из приступов лихорадки у него началась мерцательная аритмия. Включился сигнал тревоги, и у кровати пациента оказался целый десяток врачей и сестер. Врачи использовали дефибриллятор, и сердце больного вернулось к обычному ритму. Нам потребовалось еще два дня, чтобы понять, что пошло не так. Мы рассмотрели возможность проникновения инфекции в одну из трубок, поэтому заменили все их на новые, а старые отправили в лабораторию на анализ. Через 48 часов пришли результаты. Инфицированными оказались все трубки. Вероятно, поначалу инфекция попала в одну из них во время ее ввода, а потом через кровоток распространилась на другие. У больного повысилась температура, и он стал слабеть.
Такова реальность интенсивной терапии: в любой момент мы можем не только вылечить пациента, но и навредить ему. Катетерная инфекция – настолько частое явление, что рассматривается как рутинное осложнение. Каждый год в больных, помещенных в палаты интенсивной терапии, вводится до 5 млн катетеров, и национальная статистика показывает, что через 10 дней 4 % таких соединений оказывается зараженными. Катетерная инфекция развивается у 80 000 больных в США, и от 5 до 28 % случаев инфицирования заканчиваются смертью пациента – в зависимости от тяжести его состояния на момент помещения в палату. Те, кому удается пережить катетерную инфекцию, вынуждены проводить в палате интенсивной терапии на неделю больше. А это только один из возможных рисков. Через 10 дней после установки мочевого катетера у 4 % больных развивается инфекция мочевого пузыря. Через 10 дней вентиляции легких у 6 % пациентов начинается бактериальная пневмония, в 40–45 % случаев приводящая к смерти. В целом у половины больных, помещаемых в палату интенсивной терапии, могут развиться осложнения, при которых вероятность выздоровления существенно уменьшается.
Прошла еще неделя, прежде чем Дефилиппо восстановился после инфекции настолько, что его можно было отключить от искусственной вентиляции легких, а до его окончательного выздоровления потребовалось два месяца. Слабый и истощенный, он потерял свой лимузинный бизнес и остался без дома. Ему пришлось переехать к сестре. Дефилиппо так и живет с дренажной трубкой, по которой отходит желчь. Я собираюсь сделать ему реконструктивную операцию по восстановлению протока печени, когда он немного окрепнет. Несмотря ни на что, этот пациент выжил, тогда как многим в его ситуации это сделать не удается.
И здесь кроется главная загадка современной клинической медицины: чтобы спасти тяжелобольного, нужно не только обладать требуемыми знаниями, но и быть уверенным в том, что все 178 ежедневных действий с пациентом будут выполнены безошибочно несмотря на то, что по непонятной причине звучит тревожный сигнал аппарата, умирает пациент на соседней кровати, а в это время медсестра заглядывает за ширму и спрашивает, не может ли кто-нибудь помочь «вскрыть даме грудную клетку». Одна сложность наваливается на другую. И даже узкая специализация не позволяет решить всех проблем. И что же все-таки делать?
Медики-клиницисты говорят, что нужно переходить от специализации к суперспециализации. Я рассказал историю пребывания Дефилиппо в палате интенсивной терапии так, что может возникнуть впечатление, будто я находился рядом с ним круглосуточно. На самом деле этим занимался реаниматолог (специалист по интенсивной терапии). Будучи хирургом широкого профиля, я склонен считать, что могу справиться с большим количеством клинических ситуаций. Однако по мере усложнения интенсивной терапии ответственность постепенно переходит к очень узким специалистам. В последнее десятилетие преподавание ее основ началось во всех крупных американских и европейских городах. Сегодня в половине палат интенсивной терапии работают узкие специалисты.
Профессионализм – это мантра современной медицины. В начале ХХ в. практикующим врачом можно было стать, окончив среднюю школу и отучившись один год на медицинском факультете. Однако к концу столетия все врачи должны были иметь диплом о высшем медицинском образовании и от трех до семи лет заниматься практической медициной в конкретной области – педиатрии, хирургии, неврологии и т. п. В последние годы даже такой уровень подготовки недостаточен для современной медицины. После нескольких лет практической работы молодые доктора продолжают учебу, от одного года до трех лет осваивая такие области, как лапароскопическая хирургия, болезни обмена веществ у детей, лучевая диагностика груди или реанимация. Поскольку молодой врач сегодня не так уж и юн, собственную практику ему удается открыть только после 30 лет.
Мы живем в эпоху узкой специализации – клиницистов, которые не перестают практиковаться до тех пор, пока не достигнут совершенства. У них два преимущества перед обычными специалистами: они лучше разбираются в существенных деталях и лучше подготовлены для решения сложных задач в конкретной сфере. Однако в медицине и некоторых других областях есть такие уровни сложности, при которых даже суперспециалисты не застрахованы от ежедневных ошибок.
Однако, пожалуй, ни в одной из областей нет такой специфики, как в хирургии. Ведь операционную можно рассматривать как палату очень агрессивной интенсивной терапии. Анестезиологи отвечают только за обезболивание и стабильность состояния больного, но практически у каждого из них есть более узкая специализация: детские анестезиологи, анестезиологи-кардиологи, акушеры, нейрохирурги и многие другие. Аналогичным образом мы больше не пользуемся услугами просто «хирургических сестер». У них тоже существует узкая специализация.
То же самое относится и к хирургам. Когда мы начинаем шутить, что есть хирурги – специалисты по правому уху и специалисты по левому уху, то прежде всего нужно убедиться, что такого разделения в действительности не существует. Я обучался как хирург широкого профиля, однако специалисты такого рода сохранились только в сельской глубинке. Сегодня уже нельзя уметь все. Я решил специализироваться на онкологических больных, но даже эта категория оказывается слишком широкой. И хотя я делаю все, чтобы не растерять общие навыки на случай чрезвычайных обстоятельств, моя специализация – удаление злокачественных опухолей с эндокринных желез.
Плодом узкой специализации, возникшей в последние годы, стала более высокая эффективность и успешность хирургии. Если раньше процент смертности измерялся двузначными числами даже при небольших операциях, а нормой было продолжительное восстановление и инвалидность пациентов, то сегодня стали нормой длительные операции.
Но даже при большом количестве хирургических вмешательств, выполняемых сегодня (а только на долю одного американца за всю жизнь в среднем приходится до семи операций, что дает до 50 млн хирургических операций в год), процент летальных исходов остается высоким. Ежегодно на хирургическом столе умирает до 150 000 человек, или в три раза больше, чем в ДТП. Тем не менее исследования показывают, что по крайней мере половину смертей и осложнений можно было бы избежать. Знаний у нас достаточно, однако, несмотря на высокий уровень специализации и глубину знаний, что-то постоянно упускается из виду, и происходят ошибки.
