С тех пор как она связалась с Колькой, мой рейтинг в этом доме сильно упал. Но я не думаю, что на моем месте и ее высокоученый благоверный продвинулся бы за один день дальше меня. Я привез им рыбу, а она стала морочить мне голову сначала расспросами, а потом нотациями. Причем дальше кухни пускать явно не собиралась. А я хотел пошептаться с Колькой насчет брюк. Она приказала мне разделать судаков на филе и сложить в морозильную камеру, головы, хвосты и хребты тоже заморозить для ухи. Что было делать, я только чистил рыбу и кивал: да, я знаю, что международный синдикат фундаменталистов уже ухлопал каких-то итальяшек и австрияков, которые пытались выпустить эти «Чертовы вирши», нет, мне совершенно не хочется, чтобы ты, Анечка, овдовела (Ну, прежде всего потому, что с появлением Николая Васильевича в нашем семействе прекратился бедлам, а если, не дай бог, что с ним случится, все начнется сначала.), и тому подобное.
Я с удивлением заметил, что холодильник у Аньки не пустой — много овощей, фруктов, мяса, свинины, каких-то копченостей, минеральной воды, пива и всякой местной молочной ерунды. Сначала я решил, что это дело рук Сильвы, но на такой подбор сыров ни у какой Сильвы фантазии бы не хватило, значит, Анька сама делает вылазки.
«Да, — сказала она, — кое-как справляюсь, так что ходи к нам пореже. Ты, наверно, просто не понимаешь, что сейчас нужно быть предельно осторожным, но поверь мне на слово: так будет лучше».
Мне, конечно, было странно слышать от Аньки упреки в легкомыслии — чья бы корова мычала, — но, как говорила наша бабушка Парасковья Федоровна, царство ей небесное: кто спорит, тот говна не стоит. И Кольки почему-то нигде было не видно — она его, наверное, где-нибудь заперла, и я прямо сказал: «Попроси у него какие-нибудь чистые штаны и принеси мне. Я хочу вечером пойти в „Норус“». — «С этой, что ли? — спросила она и, не дожидаясь ответа, брезгливо скривилась. — Я так и знала. Я предчувствовала… Как тебе не стыдно?» Мне стало вовсе не стыдно, а противно: в жизни не видел, чтобы Анька так ханжески поджимала губки, и мне захотелось немедленно рассказать ей о том, как там, на лавочке в кустах, вчера, когда я решил по-джентльменски кончить Бабайке не in, а на сладкий прыгающий животик, то из меня так брызнуло, что вся порция угодила ей прямо в моську и залепила солнечные очочки, которые оставались у нее на носике, и как я, сильно сконфузившись, стал протирать стеклышко указательным пальцем, — правда, смешно? Ну, то есть рассказать и посмотреть, какая у нее от этого станет рожа. Но у Аньки и так задрожал подбородок. Поэтому «Ко-ля, — заорал я на весь дом, — где вы там прячетесь? Какого черта? Вы можете мне одолжить брюки? Или тут все с ума посходили?»
5
Мы договаривались на половину восьмого, но я заказал ужин на половину десятого, ни с кем ровным счетом не посоветовавшись, потому что придумал сюрприз. Я этот час люблю. Еще в незапамятном отрочестве, когда мы только выявляли закономерности в природе моря, неба, поведения людей, деревьев и собственных организмов, предзакатная пора выделялась из прочих особой окраской переживаний. Каждый вечер, занимая места на дюне, разглядывая над головой и на горизонте фигуры облаков, пронзительные лучи, череду волн, лица зевак, завороженных этой картиной, мы надеялись отгадать название — нам казалось, еще чуть-чуть — и станет все очевидно. Но ни разу так и не высидели, потому что каждый раз в какой-то миг все вокруг преображалось, и мы забывали об основном вопросе.
И мне не стоило большого труда протянуть резину — я затащил мою птичку в сауну под честное слово, что не полезу с глупостями (Дурочка, мы же там будем не одни!); и на глазах у распаренных краснорожих скандинавок, прогрев хорошенечко полотенчиком, сделал своей голенькой курочке деликатный массажик от кончиков пальчиков до самой шейки — и ножки, и спинку, от чего в ней проснулся волчий голод. Она бегом кинулась к себе, а потом мигом выскочила обратно с припудренным носиком, в чулочках, в невесомом платьице с рискованным вырезом, и уже через четверть часа с чувством мела под стопочку и маринованную миножку, и мидий, и горькушечки со сметаной, хотя накануне уверяла, что водку на дух не переносит, довольно мурлыкала, поглядывала по сторонам, щурилась от ветра, жмурилась от низкого солнца, с интересом следила за тем, что я рисую в широкой пепельнице толстым окурком. Мы даже не разговаривали. Меня захватила та самая нежная детская тоска — этакое ожидание ожидания неизвестно чего — чего-то, — хотя я прекрасно знал, что произойдет в следующую минуту, потому что вечеринка катилась по моему сценарию.
Так или иначе, но они сделали все, как обещали: столик на террасе под надутым ветром парусиновым пологом — подальше от глупой музычки, легкая плетеная мебель, тяжелые приборы, тугая, а не одноразовая скатерка, и самое главное, в нужный момент из дымных глубин, где пустоголовое юношество трясло титями и дуло пиво, как белый бомбардировщик из капонира, выплыло овальное, тускло сияющее блюдо. «Сутак со щавелем», — скромно объявил белобрысый дылда, берясь за крышку. И в этот момент все стихло, то есть шелест волн, шорох песка, хлопки парусины — нам на головы обрушилась дивная тишина, посреди которой кто-то на том конце террасы отчетливо проговорил: «Элла, не будь сукой, Элла, мне неприятно!» Я покосился в ту сторону, но ничего интересного не обнаружил — каких-то безнадежных девушек немецкого вида, терзавших, судя по всему, друг друга чувствами, а пока я раздумывал над тем, кто из них названная Элла, моя золотая птичка получила рыбки и защебетала на жердочке: «Водки, водки!» — «Это не водка, — сказал я. — Это „Русский стандарт“!»
Вот, собственно, и все, что у нас было за ужином. Нет, после десерта мы, конечно же, выпили в баре кофе и кальвадоса, постояли, обнявшись, под дикую музыку на танцполе, посмотрели друг на друга влажными глазами и побрели, держась за руки, по пляжу в сторону маяка с бутылочкой минеральной воды.
«Почему ты мне ничего не скажешь? — спросила она. — Ты что, обижаешься?» Я промолчал. Но ни о какой обиде и речи не было (Как говорила одна знакомая девочка: «Папа, умные не обижаются»), просто было трудно передать мотивы своей досады, поселившейся во мне посередине застолья. Да, мне нравились ее способности переживать прикосновения, вкусно откусывать, с чувством отпивать, выгибать спинку и прочие склонности к гедонизму — я уже привык, и вдруг на этом фоне обнаруживается тупая слепота и бесчувствие, какая-то эмоциональная бескрылость и бабская зашоренность ощущений. Подумать только, она даже не заметила смены бриза! Я не понимаю, как можно, сидя у моря, не удивиться тому, что поступательное движение его вдруг прекращается и все становится гладким и сверкающим до самого горизонта, как можно проворонить изменение атмосферы, куда вторгаются прелые водоросли, потные пески, смолистые кроны, обосранные кустики? Судак? Конечно, она так увлеклась им, но нечего было назначать подачу именно на это мгновение, я ведь специально оговаривал детали! И потом, рыба у них вышла очень здорово — я даже не ожидал. Как они, черт побери, делают такой соус? Короче, сам виноват.
Потом она уверяла, что я напился, как дурак, и нажопился. Да ничего подобного, может, я просто углубился в себя. Но я взял себя в руки, схватил ее в охапку, закружил и стал целовать, а потом подбросил в ясное небо минералку и завопил свою любимую солдатскую песню: «В жопу клюнул жареный петух! Расцвела в огороде акация…» И тащившиеся, как оказалось, за нами те самые безнадежные девушки, которые озадачили меня на террасе, с матом шарахнулись в море. «Послушай, — сказал я, мгновенно забыв о них, и повернул ее лицом к устью, туда, где солнце, провалившись в пучину, подавало последние сигналы бедствия маяку, — его стекла блеснули в высоте золотым огнем и погасли. И тотчас ожили серебристые ивы, потом шевельнулись верхушки сосен, а потом прилетел призрак запаха далекого шашлычка и наших щек коснулось первое приторно теплое дуновение. — Это начинается ночной бриз, он зовет нас на кроватку. Пойдем скорей». В ответ она утвердительно потерлась затылком о мой подбородок.
