Внезапно за спиной у него раздался крик:
— Стойте! Стойте!
Подобно пузырю, всплывающему из густой темной жижи, сознание Кельдерека медленно выплыло из сумеречного тумана в мир слуха, зрения, понимания. Повернувшись кругом, он увидел Раду, стоящего на коленях над простертым у самой воды телом, и Шеру с ним рядом. Несколько детей тоже остановились, услышав повелительный возглас, и теперь нерешительно направлялись к ним. Откуда-то спереди донесся вопль Горлана:
— В чем там дело, мать вашу?
Кельдерек похромал назад. Раду одной рукой поддерживал голову мальчика, а другой плескал воду в лицо. Это был бедняга, накануне пораненный Живорезом. Глаза у него были закрыты, и Кельдерек не мог понять, дышит он или нет.
— Вы наступили на него, — сказал Раду. — Прямо по нему прошли. Разве вы не почувствовали?
— Да… нет. Я ничего не соображал, — тупо промямлил Кельдерек.
Шера потрогала лоб мальчика и попыталась запахнуть лохмотья у него на груди.
— Споткнулся и упал, да? — спросила малышка и продолжила нараспев: — У него нет цепи, у него нет цепи, он не пойдет в Сонную лощину… — Она осеклась, заметив приближающегося Геншеда. — Раду, он идет!
Работорговец остановился около мальчика, пихнул его ногой, опустился на одно колено, оттянул верхнее веко и пощупал пульс. Потом встал, обвел взглядом других детей и коротко мотнул головой. Те поплелись прочь, а Геншед повернулся к Кельдереку и Раду, стоявшим по другую сторону от бесчувственного тела.
Подобно тому как лесной пожар останавливается на берегу реки или рост виноградных усиков прекращается с наступлением холодов, так же и волна сострадания, поднявшаяся в них, ослабла и угасла при виде Геншеда. Работорговец не промолвил ни слова, но одного его присутствия было достаточно, чтобы они, словно под увеличительным стеклом, ясно увидели все свое бессилие, полнейшую свою неспособность помочь несчастному ребенку. Какой толк в жалости, если от нее никому не становится лучше? Геншед заполонил собой весь мир, он повсюду: в собственном их истощении, в этой дикой глуши, где нет еды и пристанища, в сверкающей реке, которую не перейти и не переплыть, в пустынном небе над головой. Работорговец по-прежнему молчал, самым своим присутствием внушая мысль, что они просто впустую тратят последние ничтожные остатки сил на никчемное дело. Когда он щелкнул пальцами, Кельдерек и Раду потупили глаза и вместе с Шерой последовали за мальчиками. И даже не обернулись ни разу, ибо теперь держались одного мнения с Геншедом.
Чуть дальше по берегу Горлан скомандовал привал. Кельдерек и Раду легли среди детей, но никто не задал ни единого вопроса. По возвращении Геншед ополоснул нож в воде, приказал Живорезу следить за порядком, а сам вместе с Горланом ушел вверх по течению. Он вернулся через полчаса и сразу же повел мальчиков вглубь леса.
Ближе к вечеру они начали подниматься по длинному отлогому склону. Лес вокруг становился все реже, и вскоре Кельдерек разглядел между деревьями красное закатное солнце, чей вид почему-то вызвал у него тупое удивление. Поразмыслив, он сообразил, что с момента своего пленения ни разу не видел солнца после полудня. Должно быть, они приближались к северной окраине леса.
На вершине склона Геншед подождал, когда подтянутся последние дети, а потом стал пробираться через густой подлесок. Внезапно он остановился и всмотрелся вперед, защитив глаза ладонью от солнца. Остановившись за ним, Кельдерек и Раду увидели перед собой северную окраину глухой местности, которую пересекли из конца в конец, от берегов Врако до прохода Линшо.
В воздухе разливался ослепительный золотой свет, тягучий и густой, как мед. Мириады пылинок кружились в нем крохотными искорками, словно перенося свет с небес на землю, где он дробился и рассеивался. Вечерние лучи отражались от листьев, от крылышек мельтешащих мух, от поверхности Тельтеарны, протекавшей в миле от них у подножия склона. Прямо перед ними вздымались горы — зубчатые серовато-синие гряды, исчерченные клиновидными полосами лесов, восходящими от зеленых предгорий. Глядя на эту гигантскую преграду, Кельдерек вспомнил, что когда-то — как давно это было? — у него хватало сил, чтобы следовать за Шардиком по таким вот горам. Теперь он едва ли в состоянии преодолеть узкую равнину, отделяющую лес от предгорий.
Самый восточный пик, полускрытый облаками, возвышался над Тельтеарной подобием могучей крепостной башни, обрываясь над рекой почти отвесной стеной. Между водой и лесистыми утесами у подножия горы тянулась полоса ровной местности шириной не больше полета стрелы — проход Линшо. Кельдерек различал там хижины и струйки вечернего дыма, несомые ветром в сторону диких пустошей Дильгая на дальнем берегу. Ведущая из прохода тропа сначала шла вдоль реки, потом круто поворачивала, поднималась по откосу, пролегала по равнине меньше чем в полумиле впереди и скрывалась за длинным выступом леса на юго-западе, слева от них. На пастбище паслись на привязи козы и стадо коров (у одной на шее сухо тренькал колокольчик) под присмотром мальчугана, сидевшего и дудевшего в деревянную дуду. И старый вол щипал траву там, куда позволяла дотянуться длина веревки.
Но не на золотой солнечный свет, не на домашних животных и не на пастушонка, игравшего на дудке, пристально смотрел Геншед, походивший сейчас на дьявола, удрученного и взбешенного неудачей. Небольшой участок земли рядом с тропой был огорожен частоколом, и в неглубоком рве за ним горел костер. Один солдат в кожаном шлеме, сидя на корточках, чистил котелки, а другой колол дрова секачом. Рядом с частоколом был воткнут длинный шест со знаменем: три снопа на голубом поле. Неподалеку находились еще двое солдат — один сидел на земле и ел свой ужин, второй стоял лицом к лесу, опершись на копье. Все было ясно как день: подступ к проходу занят саркидским отрядом армии Сантиль-ке-Эркетлиса.
— Проклятье! — прошипел Геншед, злобно глядя на озаренный солнцем зеленый склон, дышащий пасторальным покоем.
Подошедший сзади Горлан шумно втянул воздух и встал как вкопанный, уставившись на заградительный пост с выражением человека, видящего перед собой руины собственного дома, охваченные пламенем. Дети молчали: одни просто ничего не понимали в своем больном и изнуренном состоянии, другие боялись гнева и отчаянной ярости Геншеда, который не произнес больше ни слова и стоял неподвижно, судорожно сжимая и разжимая кулаки.
Внезапно Раду рванулся вперед, в развевающихся лохмотьях, и вскинул руки над головой, дергаясь, как слабоумный ребенок в припадке.
— А!.. А!.. — прохрипел он. — Сарки… — Он пошатнулся, упал и медленно, с трудом поднялся, сначала на одно колено, потом на другое, точно грузная неповоротливая корова. — Саркид! — прошептал Раду, простирая вперед руки, а потом повторил чуть громче: — Саркид! Саркид!
Геншед неторопливо взял свой лук, висевший на котомке сбоку, и наложил стрелу на тетиву. Потом прислонился к дереву и подождал, когда Раду переведет дыхание. Следующий крик, вырвавшийся наконец из горла мальчика, походил на крик больного младенца, слабый и невнятный. Он еще раз крикнул, как-то по-птичьи, и повалился на колени, плача навзрыд и ломая руки среди подлеска. Геншед схватил Горлана за плечо и оттащил назад, после чего принял вид человека, терпеливо ждущего, когда его приятель закончит разговор со случайным прохожим на улице.
