— Шардик! Шардик Сила Божья!
Шардик, с торчащей под глазом стрелой, шаткой поступью подошел к скале, где спрятался Геншед. Тяжело вскинувшись на дыбы, он запустил почерневшую от огня лапу в расселину. Геншед всадил в нее нож, и медведь с диким ревом выдернул лапу обратно. Потом он со страшной силой ударил по скале — верхушка треснула, как ореховая скорлупа, а от следующего удара раскололась на три огромных куска, которые рухнули на тропу и скатились в глубокую воду под обрывом. Уже в агонии медведь ударил в последний раз, полоснув когтями по голове и плечам врага. Потом тяжело покачнулся, сотрясаясь всем телом, и медленно повалился на расколотое, раздробленное основание скалы.
Кельдерек и Раду увидели, как из расселины выползла человеческая фигура. Раду пронзительно вскрикнул, и фигура на мгновение повернулась к нему, словно услышав. Впрочем, может, слух у нее и сохранился, но вот глаз не было, да и вообще лица — вместо него одна огромная рана, сплошное кровавое месиво с торчащими там и сям зубами и осколками костей, в котором не угадывалось ни слабейшего подобия человеческих черт. Фигура испускала тонкие воющие вопли, похожие на кошачьи, но без единого слова, поскольку ни рта, ни губ у нее не было. Она наткнулась на дерево, завизжала и отпрянула назад — с застрявшими в мягкой кровавой маске кусочками коры и обломками веточек. Потом слепо выставила перед собой руки, словно защищаясь от ударов незримого жестокого мучителя, сделала три неверных шага, споткнулась и, не издав более ни звука, упала с обрыва. Снизу донесся шумный всплеск. Раду подполз на четвереньках к краю откоса и посмотрел вниз, но тело так и не поднялось на поверхность. Ножны Геншеда плавали в окрашенной кровью воде, покореженная мухоловка валялась у расколотой скалы — вот и все, что осталось от гнусного, жестокого работорговца, похвалявшегося своим умением свести ребенка с ума одним только страхом, что хуже любых побоев.
Кельдерек доковылял до скалы и рухнул на колени, рыдая и колотя кулаками по камню. Огромная передняя лапа толщиной со стропило безжизненно свисала с ним рядом. Он обхватил ее обеими руками и прокричал:
— О Шардик! Владыка Шардик, прости меня! Ради тебя я бы спустился в Уртскую избоину! Господи, почему я не принял смерть за тебя! О, не умирай, владыка Шардик, не умирай!
Вскинув взгляд, он увидел частокол зубов, застывшую в оскале пасть, вываленный язык, по которому уже ползали мухи, страшные ожоги до мяса, торчащую под глазом стрелу. Клиновидное рыло на фоне неба. Кельдерек снова замолотил кулаками по камню, плача навзрыд от горя и отчаяния.
Очнулся он, когда чья-то рука схватила его за плечо и крепко тряхнула. Медленно подняв голову, он признал в нависающем над ним мужчине офицера йельдашейской армии, с геральдическими снопами Саркида на рукаве. Позади него стоял молодой, суровый тризат с мечом наготове, настороженно, ошеломленно и с долей отвращения смотревший на труп громадного зверя на скале и трех грязных оборванцев, скрючившихся под ним.
— Кто ты такой? — осведомился офицер. — Отвечай живо! Что ты здесь делаешь и почему эти дети прикованы к камню?
Проследив за его взглядом, Кельдерек увидел солдат, столпившихся вокруг мальчиков на берегу, а чуть дальше, среди деревьев, — кучку селян, таращивших глаза и тихо переговаривавшихся.
От офицера пахло хорошей мясной лавкой — запах мясоеда, мгновенно узнаваемый человеком, давно не евшим мяса. Солдаты стояли вольно и непринужденно, как деревья весной. Ремни промаслены, доспехи начищены до блеска, взгляды быстро скользят по сторонам, сдержанные голоса сплетаются, чудесным образом связывая всех в едином общении.
— Меня зовут Кельдерек Играй-с-Детьми, — с запинкой проговорил он. — И своей жизнью… жизнью своей я готов поплатиться перед йельдашейцами. Я хочу умереть и прошу лишь о дозволении перед смертью отправить последнюю весточку в Зерай.
— О чем ты болтаешь? — спросил офицер. — Почему хочешь поплатиться жизнью? Или ты работорговец, совершивший все эти чудовищные преступления? Дети, которых мы нашли в лесу… больные, умирающие от голода и болезней… это твоих рук дело?
— Нет, — сказал Кельдерек. — Нет, я не ваш работорговец. Он умер… волею божьей.
— Тогда кто ты такой?
— Я? Я правитель Беклы.
— Король Крендрик? Жрец медведя?
Кельдерек кивнул и положил ладонь на громадный косматый бок зверя, вздымавшийся над ним подобием стены.
— Он самый. Но медведь… медведь больше вас не побеспокоит. На самом деле все беды причинял вам не он, а неразумные, нечестивые люди, и я — наихудший из них. Скажите своим солдатам, чтоб не глумились над телом Шардика. Он был силой божьей, ниспосланной людям и жестоко поруганной людьми, а теперь вернулся обратно к богу.
Офицер, полный презрения и недоумения, почел за лучшее прекратить разговор с вонючим окровавленным оборванцем, желающим умереть, и уже повернулся к своему тризату, когда вдруг кто-то дернул его за рукав — изможденный мальчик в ножных кандалах, со свалявшимися волосами и грязными обломанными ногтями. Мальчик этот устремил на него властный взгляд и сказал на чистом йельдашейском:
— Не трогайте этого человека, капитан. Где бы сейчас ни находился мой отец, прошу вас немедленно послать к нему гонца с сообщением, что вы нас нашли. Мы…
Он осекся и упал бы, когда бы офицер, озадаченный уже сверх всякой меры, не обхватил его за плечи одной рукой.
— Ну-ну, дружок, держись. Что все это значит? Кто твой отец — и сам ты кто такой, коли уж на то пошло?
— Я… я Раду, сын Эллерота, саркидского бана.
Офицер вздрогнул, на мгновение расслабив руку, и Раду бессильно рухнул на колени, припал к скале и зарыдал: «Шера! Шера!»
ЧАСТЬ VII. Сила Божья
55. Тиссарн
Пересохший рот. Отраженные блики воды на изнанке тростниковой крыши. Вечерний свет, красный и густой. Грубое вязаное покрывало на теле. Слабый скребущий звук — мышь поблизости? человек поодаль? Боль, много боли, не острой, но глубокой и стойкой, тело наполнено болью: палец, ухо, рука, голова, желудок, затрудненное от боли дыхание. Усталость, нет сил находиться в сознании и ощущать боль. Страшная слабость, голодная резь в животе, пересохший от жажды рот. Но при этом чувство облегчения: он в руках людей, не желающих ему зла. Где он — неизвестно, но точно не с Геншедом. Работорговец умер. Шардик убил Геншеда, и Шардик тоже умер.
Обитающие здесь люди — которые, кто бы они ни были, потрудились уложить его в постель — наверняка оставят его у себя на какое-то время. Что будет дальше, он понятия не имел, будущее в воображении не рисовалось совсем. Он наверняка в руках йельдашейцев. Раду поговорил с офицером. Возможно, его не убьют — не только потому, что Раду поговорил с офицером, а еще и потому, что он такой слабый, беспомощный и изнуренный страданиями. Смутная надежда, сродни интуитивному детскому представлению о правильном и неправильном. В своих телесных страданиях Кельдерек видел некоего рода залог неприкосновенности. Как с ним поступят, он не знал, но почти не сомневался, что казнить не станут. Мысли потекли в другом направлении, но следовать за ними недостало сил… кряканье уток на реке… похоже, хижина стоит прямо на берегу… запах дровяного дыма… хуже всего — дергающая боль под ногтем… локоть перевязан, но слишком туго. Все, что от него осталось, напрочь лишено деятельной воли: осколки, сметенные в кучу и брошенные в угол. Шардик умер, звуки, запахи, смутные воспоминания, покрывало колет шею, голова перекатывается с боку на бок от нестерпимой боли, Шардик умер, красные отсветы заката медленно гаснут между стропильных жердей.
