— Шардик находится в чужой для него местности, сайет, и после болезни будет голоден. Он отправится на поиски пищи и, вполне возможно, будет разозлен.
— Он покинет окрестности стоянки?
— Мне кажется, в скором времени всем нам придется покинуть стоянку. У нас вышли почти все запасы съестного, а охотой мне в одиночку столько ртов не прокормить.
— Поскольку верховный барон наверняка откажется прислать нам продуктов из Ортельги, мы должны сделать все, что в наших силах. В реке вдоволь рыбы, в тростниковых зарослях полно уток, а у нас есть сети и луки. Выбери шесть девушек и возьми с собой на охоту. Возможно, поначалу пользы от них будет немного, но они быстро всему научатся.
— Долго нам все равно не продержаться, сайет…
— Тебе не терпится вернуться домой, Кельдерек? Кто тебя ждет в Ортельге?
— Никто, сайет. Мои родители давно умерли, и я не женат.
— А девушка?
Он помотал головой, но тугинда не сводила с него серьезного взгляда.
— Здесь много девушек. Не вздумай совершить святотатство — особенно сейчас! — ибо наименьшим из зол, коими за него воздастся, будет наша смерть.
— Сайет, как вы могли подумать!.. — возмущенно выпалил Кельдерек.
Но тугинда еще несколько долгих мгновений пристально смотрела на него, пока они медленно шагали дальше под звездами. И перед внутренним взором охотника вдруг возникла Мелатиса — Мелатиса на террасе перед храмом, темноволосая, в белом одеянии и золотом кольчатом воротнике, закрывающем шею и плечи; Мелатиса, забавляющаяся с мечом и кинжалом; Мелатиса, дрожащая и потеющая от страха на краю ямы с медведем. Где она сейчас? Что с ней сталось? И все возражения замерли на устах Кельдерека.
На следующий день началась жизнь, которую охотник часто вспоминал в последующие годы. Жизнь чистая, простая и непосредственная, как дождь. Если он по-прежнему изредка сомневался в тугинде и задавался вопросом, к чему приведет ее смирение и вера в бога, то не успел запечатлеть это в памяти за недостатком времени. Поначалу неуклюжесть и тупость девушек приводила Кельдерека в совершенное отчаяние, и он неоднократно собирался заявить тугинде, что с ними каши не сваришь, как ни старайся. В первый день, когда они гнали кетлана на открытое место, Зильфея — совсем еще ребенок, самая юная из охотниц, выбранная за резвость и живость, — заметив движение Кельдерека в зарослях и вообразив, будто там дичь, выпустила стрелу, которая пролетела у него между рукой и боком. Тогда они вернулись со столь скудной добычей, что ему пришлось провести всю ночь за ловлей рыбы. На озаренной звездным светом отмели они поймали в сеть крупную брамбу, с колючими спинными плавниками, светящуюся, как опал. Он уже замахнулся острогой, когда плохо закрепленный колышек унесло течением, и рыбина, тяжело нырнув, утащила половину сети на глубину. Нита закусила губу и ничего не сказала.
К вечеру второго дня все ходили голодные, а исхудалого, изнуренного медведя держали в полузабытьи и подкармливали ошметками рыбы да испеченными на углях лепешками, которых и самим-то едва хватало.
Но отчаянная нужда и самых неуклюжих превращает в ловких да сноровистых. Несколько девушек хотя бы сносно стреляли, и на третий день им посчастливилось убить пять или шесть гусей. Вечером они пировали у костра, рассказывая древние предания о Бекле, о герое Депариоте, освободителе Йельды и основателе Саркида, о Флейтиле, бессмертном творце Тамарриковых ворот, и хором выводили мелодии со странными гармониями, незнакомыми Кельдереку, слушавшему с трепетным смятением сердца, как голоса кружат, сплетаются вокруг него, а потом спускаются один за другим все ниже и ниже, подобно самим Ступеням на лесистом склоне Квизо.
Вскоре Кельдерек забыл обо всем и стал жить настоящей минутой, в которой для него существовала только непосредственная действительность: росистая трава на рассвете, когда он молился, обратившись лицом к реке и воздев руки; запах трепсиса, когда они искали под листьями маленькие тыковки, созревшие накануне; зеленый знойный сумрак лесной чащи и напряженные переглядывания девушек, сидящих в засаде с луками наготове; вечерний аромат жасмина и мерное, как плеск мельничного колеса, шлепанье весел по воде, когда они поднимались вверх по реке, чтобы поставить сеть в каком-нибудь затоне. Уже через считаные дни девушки вполне овладели необходимыми навыками, и Кельдерек смог посылать своих подопечных по двое и по трое: одних — ловить рыбу, других — выслеживать зверя или сторожить птицу в тростниках. Он ежедневно тратил уйму времени на изготовление новых стрел взамен потерянных, пока не научил Муни мастерить их даже лучше, чем получалось у него самого. Всякие мысли об Ортельге и мести Бель-ка-Тразета он гнал прочь. Поначалу Кельдереку постоянно снился верховный барон, который вырастал из земли со страшным лицом из колотого камня и манил его за собой в лес, где ждал чудовищный медведь; или шел навстречу по берегу и откидывал капюшон, открывая мерцающее огнем, дышащее жаром лицо, уже наполовину сгоревшее, красно-серое, как тлеющее в костре полено, подернутое хлопьями пепла. Но скоро сновидения изменились, превратившись в туманные, мимолетные образы цветов и звезд, отраженных в темной воде, или облаков, плывущих над руинами крепостных стен средь пустынной равнины; а порой он будто въявь слышал печальный голос тугинды, обвиняющий его в каком-то еще не совершенном злодеянии, но точных слов по пробуждении никогда не помнил. Кельдерек не то чтобы перестал бояться за свою жизнь или поверил, что будущее не сулит никакой опасности, а просто отбросил все страхи и тревоги и начал жить от часа к часу, как все прочие обитатели леса и реки, сосредоточивая чувства на запахах и звуках, занимая ум единственно мыслями об охоте. Спал он урывками, как лесной зверь, во всякое свободное время дня и ночи, и просыпался обычно, разбуженный запыхавшейся серьезной девушкой, которая сообщала о своре обезьян, несущейся по деревьям к их стоянке, или о стае уток, севшей на воду поодаль от берега. Вся добыча на стоянке сваливалась в общую кучу, и часто, когда Нилита накладывала Кельдереку из железного котла, висящего над костром, он понятия не имел, какое там мясо, и лишь радовался, что кто-то из девушек успешно поохотился без его помощи.
На пятый или шестой день после того, как Шельдра вернулась из Ортельги с его луком (судя по всему, изъятым у Тафро без ведома Бель-ка-Тразета), Кельдерек стоял вместе с Зильфеей в лесу недалеко от опушки, примерно в полумиле от лагеря. Они укрылись в зарослях рядом с еле заметной звериной тропой, ведущей к реке, и поджидали какое-нибудь животное. Был вечер, и солнце уже окрашивало багрянцем ветви над ними. Внезапно издалека донеслось женское пение. Кельдерек прислушался, и по спине у него поползли мурашки. Он вспомнил песни без слов, исполнявшиеся у костра. В них чудились преображенные, но все же узнаваемые звуки: шелест ветра в листве, ропот речных волн, плеск челнов на неспокойной воде, ровный гул дождя. То же, что он услышал сейчас, напоминало многовековое движение природных творений, которые кажутся человеку вечными и неизменными оттого лишь, что собственная его жизнь слишком коротка: движение деревьев, растущих и умирающих; далеких звезд, меняющих свое положение в небе друг относительно друга; могучих гор, стирающихся в пыль под воздействием жары, холода и ветра в течение тысячелетий. Это походило на строительство великого города. Громадные отесанные глыбы перекликающихся созвучий поднимались, тяжело раскачиваясь, и опускались каждая на свое место, становясь одна на другую, все выше и выше, — и в конце концов сердце Кельдерека осталось далеко-далеко внизу и смотрело оттуда на бесконечные гряды облаков, ползущие над темной громадой завершенной крепостной стены. Зильфея стояла с закрытыми глазами и простертыми вперед руками. Кельдерек, хотя и скованный страхом, вдруг словно вознесся в иные, вышние пределы, где больше не было нужды в молитве, поскольку гармония, вечно пребывающая в разуме божьем, стала слышна его смиренной душе, исполненной благоговения. Он упал на колени со страдальчески искривленным ртом и услышал, как многоголосое пение постепенно стихает, а затем резко ныряет в безмолвие, точно рыба в глубину.
