Игорь хотел крикнуть им приветствие, но не успел. Один из группы вскинул карабин и почти в упор выстрелил. Пуля, пробив грудь, выхлестнула из спины Игоря струю крови и плоти. Он остановился и, медленно оседая на вдруг ставшие ватными ноги, пытался что-то сказать, но пошедшая горлом и пузырившаяся на губах кровь перекрыла дыхание. Он упал навзничь и еще видел и слышал, как, склонившись к нему, военный с кривыми желтыми зубами и белесыми глазами радостно кричал:
– Кранты ему, суке, не жилец.
Это были последние звуки, которые его угасающий ум смог зафиксировать. Он еще удивился, почему его так грязно обозвали, за что?..
Он уже не видел, как с истошным криком этот человек упал, зажимая разорванный бок, из которого вываливались его внутренности. Он не видел неожиданной и смертельной схватки его волков с людьми. В страшном и быстром бою клыки и пасти оказались сильнее винтовок. Сержант, убивший Игоря, успел выстрелить еще раз, но пуля попала в ногу кому-то своему, не зацепив тела зверя. Перезарядить он не успел, упав с перерезанной, словно клинком, шейной артерией.
Волки долго сидели у тела своего вожака. Ушли, только почуяв приближение чужих, других людей. Они насытились местью, они выбрали нового вожака и ушли от людей. Навсегда…
Сырохватов слышал, как и все на стойбище, далекие выстрелы.
«Значит, настигли беглого», – подумал он, но к вечеру группа захвата не вернулась, не пришли его люди и на следующий день. После полудня он отправил по их следам еще пятерых, и вот они вернулись. Старший группы, младший лейтенант Шадрин, волнуясь и заикаясь от этого, докладывал:
– Как установлено при осмотре места происшествия, при попытке нападения с оружием в руках беглый заключенный Игорь Сергеев был уничтожен группой захвата. Затем произошло нечто из ряда вон выходящее. На наших внезапно напали дикие звери, вероятно волки, и все наши люди погибли. Вот так.
– Ты, Шадрин, чего такое говоришь? Как все погибли?
– Товарищ старший лейтенант, там такое, смотреть страшно. Трупы наших, изорваны в клочья…
Старший лейтенант Сырохватов долго молчал, осмысливая услышанное, потом выматерился так, что у Шадрина выступил пот на побелевшем лице. Казалось, он вообще потерял дар речи.
Сырохватов некоторое время ходил туда-сюда, курил одну за другой папиросы, потом прямо из фляжки глотнул спирта, сел и уже спокойно спросил:
– Откуда известна фамилия зэка?
– Так вот, при нем в мешке тетрадочка, и на первом листе подписано: «Игорь Сергеев», дневник. Ну и там записи личные какие-то, я, конечно, не смотрел.
– Дай сюда.
– Вот, товарищ старший лейтенант, я думал к рапорту приобщить, это же личная вещь погибшего…
– Приобщишь, а я пока посмотрю, что это за Сергеев такой…
Шадрин, несколько смутясь, отдал тетрадку своему командиру. Бывший студент юрфака, единственный сын из семьи потомственных учителей, он не мог и представить, что личный дневник человека можно читать без его разрешения. Пусть даже погибшего, даже зэка, это ничего не меняет. Это стыдно. Ему было не по себе оттого, что благодаря его действиям это произойдет. Он, конечно, подобного не предвидел. Тем более он не мог даже предположить, причиной каких последствий для многих людей станет его находка.
– Интересно, почему, когда холодно, начинает трясти, а когда жарко, знобит?
– Глупости, я не помню, чтобы меня, когда жарко, знобило. Когда жарко, я потею.
– Ты всегда потеешь – и когда жарко, и когда холодно.
– Я когда надо потею, понял? Чё ты привязался, а?
– Холодно потому, что колотит меня всего.
– Ну, ежели колотит, не страшно, вот ежели знобить начнет, тогда беда…
– Спасибо, успокоил.
– На, хлебни из фляжки, погрейся.
– Не давай ему, Федор, не в коня корм, хлипкий он больно, счас глотнет и в сон его потянет, я его на горбу отсель не потащу…
– Пей, Васька, уснешь, здесь бросим одного, понял?
– Понял, ух, отрава…
– Дай сюда, сам ты отрава, а это самогон наичистейший, ну-ко, тихо, умолкли все, тропой идет кто-то…
В ночном воздухе явственно слышался хруст сушняка под чьими-то ногами. Трое лежавших в засаде мужиков насторожились. Тот, который был Федор, осторожно взвел курок на своем обрезе и чуть привстал.
Поляна, перед которой они лежали в мелком ельнике, была залита лунным светом. Неестественный свет искажал природные краски, делая фантастически неземным пейзаж. Хвоя казалась сиреневой ватой, лежащей на черных замшелых ветвях старых елей. Природа замерла в полночный час, и в этой девственной тишине хруст сломленной сухой ветки под ногой разносился как раскат грома.
Федор, повернувшись к своим, приложил палец к губам:
– Тихо. Не шелохнись. Гляди, щас покажутся на поляне. Если немчура, подпустим до той березки и бьем. Я замыкающего, ты первого, Васька, смотри не оплошай, ты, Михалыч, лупи по остальным, наши услышат… – Федор повернулся к поляне и замолк…
Открыв от удивления рот, замер Васька. Михалыч, бросив немецкий автомат, опираясь обеими руками, елозя по мху сапогами, отползал спиной вперед в колючий можжевеловый кустарник…
– Нет, твою мать, ну как так можно, а? Нету тута трибунала для вас, а? К стенке вас поставить, што ли, а? Дозор, твою мать, а?
– Товарищ командир, ей-богу, тьфу ты, правда истинна, говорю, так оно и было…
– Не, Федор, вот от кого не ожидал, так это от тебя…
– Да говорю же…
– Ага, ты еще перекрестись, ты за кого меня, председателя сельсовета, партийца с двадцатого года, держишь, а?
Командир отряда в сердцах вскочил:
– Говорил, говорю и говорить буду – никакого самогона в отряде чтоб не было. А то до чего дошло, уж эти, как его, галлюцинации массовые начались. Скажи честно, скоко выпили?
– Да не пил я, и Михалыч, ну, по глотку для сугрева, Васька тож глоток и все…
– По какому глотку, от тебя, как от бочки, несет.
– Так это посля, чтоб в себя прийти…
– Ага, и посля этого вы увидели белых великанов и чуть в штаны не наделали; не, ну расскажи кому, описаться можно от смеха, а? Мы же не в цирке, Федор, мы в партизанском отряде, и здеся дисциплина такая же должна быть, как в это, в легурярной, тьфу ты, армии. Иначе нас тута немцы, как перепелок, перестреляют и все. Понял, а?
Федор, здоровенный мужик, комкая в руках заячий треух, стоял багровый лицом, то ли от стыда, то ли от выпитого самогона, и потел.
«Вот, – думал он. – Правду чисту говорю, не верит, соврать, что ль, может, простит, все ж родня как-никак. А как же Васька, а Михалыч до сих пор икает, остановиться не может, они тоже видели… Ладно, скажу им, чтоб повинились, ну выпили, почудилось… Ничё ж не случилось. Оне, энти, прошли мимо, и все, больше их никто и не видел. Может, и правду почудилось? Не, ну надо же, а? Штоб я еще выпил – ни в жисть».
