И вырастет постепенно в рубль трудовой,
Как банк во время игры в буру или секу
А еще клянусь – учиться, жить и бороться,
Как Владимир и Леонид Ильичи учили,
И пусть грохот моего молотка отзовется
В сердце каждого патриота – от Кубы до Чили.
А в час смычки – когда растает многокилометровая блокада
И австралопитек мне из тоннеля протянет руку
Иль черный как hell riser – «восставший из ада»
Негр улыбнется мне как лучшему другу-Ему я скажу: дорогой негр,
Или автралиец – depends on situation
Позволь пожать твою длань средь бескрайних недр!
А потом добавлю: I feel your vibration.
А если я нарушу эту клятву,
И устану вздымать свой отбойный молот,
Пусть диггер надо мной устроит кровавую жатву
И в мозг неразумный запустит свой хобот.
– Ну как? – Санек казался возбужденным и счастливым донельзя, хотя всего пару минут назад выглядел на все свои двадцать восемь часов, проведенных в забое.
«Надо же, что вдохновение с человеком сделать может! – глубокомысленно подумал Петрович. – Тоже что ли попробовать? Может, еще круче… минералки окажется?»
Петрович быстро придумал две первые строчки грандиозного по замыслу шедевра: «Друзья, создвигнем наши кубки! Пусть в них заплещется нарзан…» и испытал совершенно неожиданную для себя острую недостаточность в рифмах. Ну, на «кубки», допустим, еще можно что-нибудь придумать – «губки» там или… нет, все-таки «губки»!.. а вот с «нарзаном» у Петровича возникли непреодолимые затруднения. Должно быть оттого, что трофейный «Тарзан», поделивший на сферы влияния все кинотеатры, расположенные на поверхности России, с французским «Фантомасом», не догадался спуститься под землю хотя бы на несколько десятков километров.
И потом, кто же нарзан кубками глушит? Его же стопочками надо!
– Тьфу ты! – кратко и емко высказался Петрович. Потом, по-видимому, решил, что слов недостаточно, и сплюнул на пол. Плевок вышел под стать словам: краткий и емкий. – Я-то думал, у тебя настоящие стихи, а тут… И диггеров зачем-то приплел. Разве ж они человеческими мозгами питаются? А? Было б так – они уже давно бы с голоду подохли, накх…
Цветом лица Санек внезапно стал похож на вареного рака. Причем такого, которого запустили в еще холодную воду и поставили на самый медленный огонь – в противном случае это выражение многовекового укора просто не успело бы сформироваться в его покрасневших глазах.
– Ну и п-пожалуйста! – выдавил он из себя. – Попросишь у меня еще что-нибудь! Э-эх! – он сокрушенно махнул рукой, словно приводя в движение пропеллер допотопного аэроплана, и замолчал. Судя по выражению лица – навеки.
– Да ладно тебе! – слегка опешил Петрович. – Что, правда, что ли, обиделся? – Санек молчал. – Нет, серьезно? В тот раз, когда мы тебе диггера дохлого под подушку положили – не обиделся, а теперь!.. Из-за каких-то стишков!.. – Санек продолжал молчать. – Да нет, я разве ж говорю, что стихи твои – полное дерьмо? Ничего подобного! Нормальные стихи, мне лично понравилось. Особенно про негра… – Петрович закатил глаза, припоминая. – «Иль черный, как этот… восставший из зада». Ах, хорошо! Верно подметил!
– Не «из зада», а «из ада», – буркнул Санек.
– Да? Что-то не уловил разницы… Все равно хорошо!
Внезапный…
– Палец убери! – неожиданно подал голос Ларин.
– Что? – Я вздрогнул.
– Да я не тебе. Дед, убери палец, мешает! Эй! Да что с тобой?
– Почему вы плачете, дедушка? – спросил Игорек.
Я с трудом оторвался от занятного текста и взглянул в лицо пенсионера. Он действительно плакал, по-стариковски молча и не стесняясь.
– Вам плохо? – спросил я и мысленно похвалил себя за заботу о «лицах пожилого возраста, пассажирах с детьми и инвалидах». Идиотский вопрос: люди редко плачут, когда им хорошо.
– Нет, – наконец ответил старик. – Не плохо. Просто нахлынуло что-то… Молодец, Валерка! Чистая правда. Все как есть, слово в слово… Только не три, а две копейки.
– Что? – не понял я. – Какие три копейки?
– Да не три, а две, я ж говорю, – поправил пенсионер. – Ну стих – тот, что Санек написал. Там было: «Пусть скромный, хоть на две копейки, труд мой…» Двенадцать листов в тетрадке, значит, по две копейки. В косую линию… – Он снова заплакал.
– Не надо его сейчас трогать, – обратился я к Игорьку с Евгением. – Сам успокоится.
– Как же не трогать? – спросил Ларин. – А как дальше читать?
Он мягким, но решительным движением, словно медсестра, ухаживающая за частично парализованным больным, отвел в сторону большой палец пенсионера, открыв окончание фразы внизу газетной страницы:
… шум, донесшийся из шлюзовой, отвлек Петровича от дальнейших восхвалений в адрес поэтических способностей Санька.
Затем разжал вторую руку старика, перевернул газету и снова вложил в его сомкнутые пальцы, будто в защелки скоросшивателя. Газета сразу же мелко затряслась.
Впрочем, мне эта тряска уже почти не мешала.
– Семнадцатая штольня! – витиевато выразился Петрович. – Если это НС, то я уже умер. Прикажи ему, накх, долго жить. От моего имени
– Не дай Бог! – откликнулся Санек.
Но Бог, к глубочайшему сожалению «третьей бригады отбойных молотобойцев», все же дал.
НС – «Николай Степанович» по официальной версии, или «начальник смены» по еще более официальной – а какой была неофициальная, мне, право, даже неловко говорить – с шумом распахнул дверь шлюзовой, не дожидаясь полного выравнивания давления внутри и снаружи помещения, отчего Санька, сидящего ближе к двери, едва не снесло с тумбочки нестерпимо горячим потоком воздуха.
Николай Степанович вывалился из шлюзовой, по своему обыкновению не сняв легкого скафа, настолько удобного и добротно сшитого, словно он приобретен в магазине модной одежды «Элегант». «Вот ссс… волочь! – за долгие годы работы под землей Петрович научился контролировать не только слова, но и мысли. – Попробовал бы он в нашем уродском несгибаемом костюме подводного бурения в дверь протиснуться!»
– Все, орлы! – с порога пошел в наступление НС. – По пионерлагерю «Сумрачный» объявляется подъем! Вторая смена – на завтрак! Короче, кончай перекур, дело срочное.
Санек неловко подпрыгнул на месте, порываясь слезть с тумбочки, но, бросив короткий взгляд на Петровича, который с флегматичностью Кутузова взирал на начальника смены с трудом разожмуренным левым глазом, решил, что еще не пора. Петрович тем временем не то чтобы вообще не пошевелил ни одним пальцем, напротив – как раз пошевелил – большим пальцем левой ноги, сокрушенно вздохнул, обнаружив зарождающуюся дырку в шерстяном носке и с пугающим спокойствием в голосе произнес:
– Иди накх, Колян! Мы с Саньком свой трудовой подвиг на сегодня уже совершили. Теперь нам по расписанию положено двадцать часов отдыха и усиленного питания. Кстати, чайничек наружу не выставишь? За семь минут закипит, я засекал.
