– Чеченская?
– А то! – Петрович алчно потер руки. – Специально для экспорта в Абхазию.
– О-о-ой! – Ларин покачал головой и приготовился пить.
– Погоди! – встрепенулся Петрович, останавливая восходящее движение бутылки. – Мы ж не бомжи какие! Зачем же сразу из горла?
Он достал из заднего кармана штанов «телескопический» пластмассовый стаканчик и энергично встряхнул его, раскрывая. Грязный пол вагона оросило несколько капель неизвестной жидкости.
– Наливай!
На мой взгляд, выпивать из этой посуды было немногим гигиеничней, чем из бутылочного горлышка. Прежде чем заглотить протянутые мне со словами: «На! А то на тебя совсем уже, накх, смотреть тошно!» пятьдесят грамм, я завладел бутылкой, деловито осмотрел этикетку, нимало не удивившись написанному внизу пожеланию «Gool before drink», что означало, по-видимому, «перед употреблением – погудеть», решительно долил в стакан еще пару капель и только после этого выпил.
Что я могу сказать?
Мне стало искренне жаль абхазцев!
Так жаль, что у меня из глаз хлынули слезы, я закашлялся, сложился пополам, сказал «Спасибо» какому-то выдающемуся ударнику по моей спине, выпрямился, вытер слезы кулаком и соврал:
– Ох-х-х-ха-арошо пошла!
– Ядреная? – Петрович отобрал у меня стакан. – То-то же! Дерьма не пьем!
– Погодите! – воззвал Ларин, излучая торжественность. – У меня родился тост!
– Вот за него и выпьем! – скороговоркой отозвался Петрович, резко опрокинул стакан и замер.
Заговорил он только минуты через две. Вернее, захрипел:
– Так какой, ты говоришь, тост?
– А, какая теперь разница! – сказал Женя, овладевая стаканом.
– И то верно!
А в динамике уже звучала лебединая, то есть десятая по порядку песня с лебединого же, то есть яблокитайского альбома группы «Наутилус Помпилиус».
Твой паровоз сошел с ума, порви обратный билет!
Оставь свои дела, порви обратный билет!
Здесь так много людей, у которых в глазах
Горит апельсиновый свет…
В воздухе запахло диалектикой. Видимо, количество выпитого все же переросло в качество, несмотря на весьма сомнительное качество этого самого количества.
К сожалению, я отчетливо помню почти все, что происходило со мной дальше. Хотя, пока оно происходило, мне почему-то казалось, что это не я, а кто-то другой. В самые щекотливые моменты приходила даже спасительная мысль: «Как хорошо, что все это мне только снится!»
Сначала я тщетно пытался обнаружить в карманах воспетый Бутусовым обратный билет, для чего мне потребовалось раздеться едва ли не до трусов. А может, и до трусов, хотя едва ли. И все это под громкие песнопения Петровича и Евгенича, которые принялись водить вокруг меня хоровод сразу в обе стороны, причем один из них напевал «Сняла решительно – накх! – пиджак наброшенный – накх!», на каждом «накх!» громко топая ногой, а другой постоянно повторял странную фразу про «ухо диполем, ухо диполем», смысл которой я в некоторой степени осознал, только когда ее сменила следующая строфа: «уходи лесом, уходи лесом». В конце концов я все-таки обнаружил в кармане джинсов два носка, почему-то разного цвета, и в одном из них – вожделенный билет. Правда, он оказался совсем не обратным, а просто «ван вэй тикетом», как я успел установить, посмотрев билет на просвет, прежде чем его проглотил Евгенич, заявив, что билет «бесспорно «счастливый», а циферки мы пересчитаем завтра». Потом мы начали наперебой вспоминать, как переводится с английского «One way ticket», причем самыми удачными постоянно оказывались версии Петровича, из-за которых Игорьку пришлось сделать вид, будто он изучает карту метро. А когда это не помогло, Игорек громко расхохотался и с криком «А давайте играть в жмурки!» ускакал в даль по вагону, размахивая украденными у Евгенича очками. Он доскакал до «прекрасной незнакомки», испуганно взирающей на наши ритуальные песни и пляски, встал перед ней на одно колено, словно маленький паж перед Золушкой, и торжественно передал ей очки, попросив: «Спрячьте пока куда-нибудь!» Лишенный остатков зрения Евгенич добросовестно принялся «жмурить», громко рыча и захватывая пухлыми ручками все, что попадалось на его пути, то есть, главным образом Петровича. Затем все трое, Евгенич, Петрович и Игорек, устроили соревнование по художественному свисту. Причем Игорек для повышения уровня исполнения запрыгнул на сиденье, Петрович, чтобы лучше свистелось, предварительно извлек вставную челюсть, а Евгенич вместо двух засунул в рот сразу четыре пальца. Свистеть при этом он уже не мог. Вытащить пальцы обратно, впрочем, тоже.
Во мне же застарелой зубной болью проявились остатки юношеского романтизма, подвигшие меня на поход в дальний конец вагона. Подойдя к прекрасной незнакомке на расстояние, после которого товарищеские отношения неизбежно перерастают в дружеские, я по примеру Игорька попытался галантно опуститься на колено, однако увлекся и опустился сразу на оба. Вдобавок, случайно уронил голову ей на колени. Последние оказались с ямочками.
От ее ног пахло чем-то приятным и тоскливым, и я решил, что наконец-то попал туда, куда мне надо. Медаль нашла героя, подумал я и оглушительно вздохнул.
Нужно отдать должное выдержке прекрасной незнакомки: она даже не попыталась отстраниться. А может, не могла пошевелиться от страха.
– Прости, – зашептал я в ее колени, не надеясь и даже особенно не стремясь быть услышанным. – Прости, что так долго шел к тебе. Но я же пришел. И вот, видишь, теперь все хорошо. Теперь все всегда будет хорошо. Как тебя зовут? А? Как тебя зовут?
– Лида, – негромко ответила она и, должно быть, машинально положила руку на мой затылок.
– Ли-да, – произнес я, пробуя имя на вкус. – Ли… – Поперхнулся и закашлялся до слез.
Новая знакомая беспомощно трясла меня за плечо. Когда кашель прошел, на ее бедре остался красноватый оттиск моих зубов.
– Прости… – повторил я и внезапно – «Как хорошо, что все это мне только снится!» – заплакал.
Где-то в отдалении весьма правдоподобно кукарекал Петрович, а Женя Ларин радостно кричал: «Пашка, Пашка – гамадрил, самку трахнул и забыл». Сам он в этот момент, я думаю, был похож на павиана. Чуть ближе чей-то металлический голос старательно проговаривал:
Глава семнадцатая
…такая-то. Повторяю: станция такая-то. Как поняли, прием?
– Я не могу так больше! – говорил я, глотая слезы пополам с окончаниями, сам не разбирая собственных слов, лишь ощущая во рту их солоноватый привкус. – Я не выдержу! Прости, что говорю, что я, наверное, просто пьяный, а ты так невыносимо близко… Прости, за все и за всех ублюдков, но прости, я просто… Вот уже три года… Три года! И – никому, никогда… И ведь никто ничего потом… Как будто и не было… Потому что они все забывают, а я… Я обречен на эту память, и я обречен на эту жизнь, потому что… И – ну разве можно так жалеть себя! Прости, я, наверное…
