Тонкие пальцы погладили меня по голове, но легче не стало.
– Просто, если снова все, как тогда, то все. Если как шестнадцатого апреля, тогда все… Я больше не смогу… Ведь каждый раз… Каждый день, с тех пор как они пришли ко мне со своими дурацкими инструментами… Три года! За что? За что меня так?! Почему я такой разный?.. Меня задолбала моя разность! Хочу быть одинаковым… Разве я… Слушай, а давай я тебе все расскажу! Только тебе. В первый раз… Тебе… Они пришли ко мне. Давно. Больше трех лет… Только ты слушай, пожалуйста. Потому что если не ты, то я не знаю… Давно. Я сначала подумал: из ЖЭКа прислали по ошибке. Так бывает… Потому что одеты были в рабочую одежду, и ящики у них были такие, с инструментами… Только когда уже дверь им открыл…
С непростительным опозданием над моим сознанием распростерла серые крылья спасительная амнезия. Увы, без созвучной ей анестезии. Когда я снова пришел в себя, у меня болело все: голова, сердце, душа.
Вернувшись к более-менее отчетливому восприятию действительности, я застал себя за окончанием какой-то сложной фразы про то, как мне мучительно хочется просыпаться и засыпать под звуки гимна, а по выходным впадать в анабиоз. Должно быть, в моем понимании это и означало «быть одинаковым».
Девичьи колени по-прежнему внимали мне молча, не перебивая…
Что и как долго я говорил? Я не помнил. Но, видимо, что-то говорил, раз так тихо стало в вагоне. И по-видимому, достаточно долго, раз все мои спутники успели сгруппироваться вокруг моей символической фигуры, дополнив ее до скульптурной композиции «Кающийся и внимающие ему», и даже… кажется, протрезветь! Господи, что же такого я наговорил?!
Женя Ларин смотрел на меня изумленно и, вместе с тем, с восхищением. Он был похож на поклонника женского футбола, которому неожиданно сообщили, что Марадонна на самом деле оказалась мужчиной. Удивление во взгляде Петровича было разбавлено изрядной порцией суровости. Пожалуй, именно так пялился бы он на стакан с кипяченой водой, в котором замочил на ночь вставную челюсть, а наутро обнаружил чей-то искусственный глаз. Игорек плакал, уткнувшись в колени, беззвучно и безнадежно. Никто его не успокаивал.
Я медленно поднял голову и взглянул в глаза прекрасной незнакомки. Как, она говорила, ее зовут? Люба? Лада? Нет, пусть лучше будет Лида… Выражение ее лица мне не удалось расшифровать. Может быть, она просто услышала меньше остальных? Надеюсь.
– Что я говорил? – спросил я, ощущая растущую волну паники. – А?!
Никто не ответил.
– Что я только что говорил? – Я поднялся с колен, привычным уже движением намотал на кулак воротник ларинской куртки, подтянул его мясистый нос к своему подбородку. – Что. Я. Только. Что. Говорил. А?! – И легонько его встряхнул.
– Ты не поверишь, – зачарованно проговорил Женя. – Похоже, чистую правду!
– Да уж, – веско добавил Петрович. – Такое и захочешь, накх, не придумаешь.
– Не может быть… – Ноги подкосились, и я плюхнулся на сиденье рядом с Игорьком.
– Вот-вот, – сказал Женя. – Я тоже поначалу так думал. А потом послушал, послушал…
Я положил руку на вздрагивающее плечо Игорька, но он отшатнулся от меня, как от пациента лепрозория, выпущенного досрочно за примерное поведение.
– Я в чем-то виноват перед тобой? – спросил я у его спины и внезапно разозлился. – Я в чем-то виноват перед вами? В чем?! Разве я выбирал для себя такую судьбу? Просил об этой ответственности? Разве мне позволили выбирать? – Мне снова хотелось плакать, но не было чем, тогда я просто повторил вполголоса: – Разве я виноват?
Игорек резко обернулся. Мне показалось, сейчас он ударит меня. Правая рука машинально метнулась к подбородку, прикрывая лицо… и очень медленно опустилась.
– Он никогда не нарушал правил! – Игорек кричал мне в лицо, захлебываясь в собственных эмоциях. – Есть ГАИ, нет ГАИ – никогда! Он всегда ездил очень аккуратно. Он не мог… В чем виноват он?
– Прости. – Что еще я мог добавить? – Прости, Игорек, пойми…
– Без ног, без работы, без мамы, – тихонько бредил мальчик.
Я снова положил руку ему на плечо. В кино это обычно помогает…
Ощутив вкус крови на губах я с отчетливостью осознал, что кино про нас уже не снимут. Некогда. А через некоторое время станет и некому.
Игорек перестал плакать, вытер слезы рукавом и придавил меня к сиденью коротким приговором:
– Ты виноват!
И отвернулся.
– Ты виноват! – эхом отозвался Петрович. – Если ты так нужен наверху, какого же хера ты делаешь здесь?
– Как тебя только угораздило! – восхищенно вторил Женька. – Из всех возможных вагонов всех возможный поездов выбрать именно этот! Нет, ну вероятность же почти отрицательная! Раза в три ниже нуля.
– Случайно, – тихо сказал я.
– Случайно?! Накх! Здесь нет случайных людей! Здесь только те, для кого все случайности давно закончились. Никому не нужные старые пердуны вроде меня, которые только зря занимают свои метры жилплощади… – сказал Петрович.
– Никому не нужные дети, похожие на игрушки, которыми уже наигрались, но не выбрасывают на помойку, потому что неудобно, – не оборачиваясь, продолжил Игорек.
– Никому не нужные покинутые любовницы, – неожиданно добавила Лида, – которые… Впрочем, это слишком долгая история. – Она усмехнулась и замолчала.
– Да хорош вам ныть! – вмешался Женя Ларин. – Я вот, к примеру, всем там, – он ткнул пальцем в потолок, – нужен, да еще как! – И закончил уже не столь решительно: – Просто я зае…ся!
– Случайно… – Мой голос болью отозвался в разбитых губах.
– Да что ты заладил? – огрызнулся Петрович. – Случайно, не случайно! Надо думать, как тебе выбираться отсюда, пока еще не поздно. Если еще не поздно. У меня там все-таки дочурка осталась, накх, и пара внучат… Во сколько, говоришь, тебе надо дома быть?
– Что? – Я очень медленно начинал соображать. – Вы думаете, это еще… получится?
– Хер его знает! – честно признался он. – Если что-нибудь придумаем… Так во сколько?
– Ноль – сорок восемь.
– Нормально, а сейчас?
– Перед тем, как все часы встали, было двадцать пять минут двенадцатого.
– Дурак! – Петрович поморщился. – Встает знаешь что?
У меня было несколько предположений, но я оставил их при себе.
– Вот и я уж почти забыл, – признался старик. – А часы не встали. Просто время пока работает на нас. Да сам посмотри.
Я посмотрел. На часах горело 23 28.
За те несколько секунд, что я тупо пялился на циферблат, двоеточие между парами цифр так не появилось.
– Что, не понял? – сочувственно спросил Петрович.
Я покачал головой. В затылке стало еще больнее.
