– Вы находите? Ну-ну… Вспомните, сначала вам не понравилась связка между второй и третьей частями, вы сочли ее чрезмерно… э-э-э… эротической. И я послушно удалил ее, просто вырезал, как опухоль, хотя мне лично кажется, что лучшей постельной сцены в моем творчестве еще не было. Затем вы внезапно вспомнили о политкорректности и потребовали убрать из текста упоминания о ныне здравствующих политических, скажем так, деятелях. Отлично, я пошел и на это. Теперь вы цепляетесь к моему языку, в котором якобы слишком много мата. И вот тут позвольте мне с вами не согласиться. Ненормативной лексики в романе не так много, всего пять-шесть слов. А именно: …, …, …, …, …, … и …! – с выражением произнес он. – Нет, все-таки семь. Плюс, конечно, производные от них. Но это ведь правда жизни. Запретить русскому человеку произносить прилюдно слово «…» все равно что кастрировать его.
Тут я все-таки сорвался. Крикнул в трубку:
– Ты урод! Тебя самого нужно кастрировать!
Валерьев молчал несколько секунд, а когда заговорил, тон его речи снова изменился: стал: покровительственнее, доверительнее, интимнее.
– А, это ты, Павел, – сказал он. – Знаешь, я почему-то не сомневался, что мы с тобой еще встретимся. Пусть и не визуально.
– Урод… – бездумно повторил я.
– Ну что ты, право, заладил: «урод, урод»! Согласен, я не эталон мужской красоты, но злишься ты совершенно напрасно.
– Ту девушку в белом я поэтому не могу вспомнить? – Как всегда при попытке обратиться к запретной области памяти резко заболела голова. – Потому что ты ее… вырезал, как опухоль?
– Вот ты о чем… Да, здесь я перед тобой виноват. Вырвал персонаж из контекста, но к сожалению, не с корнями. Потерпи немного, я все аккуратно подчищу, и твои неприятные ощущения, связанные с девушкой, исчезнут. Ее, кстати, при жизни Надей звали.
Когда он назвал имя, еще две коротких волны боли пронеслись от висков к темени.
– Так палач говорит… Потерпите немного, сейчас я вам голову отрежу, и вы перестанете испытывать дискомфорт. Разве что иногда… легкие боли фантомного характера.
На том конце изволили усмехнуться.
– События последних часов пошли тебе на пользу, – признал Валерьев. – Жаль, меня не было рядом, а то бы сейчас тоже без напряжения выдавал мрачные и красивые сравнения. Но твоя последняя реплика все-таки, она… о, хочешь встречное сравнение? – как трассирующая пуля, выпущенная из автомата новобранца: ярко, но мимо. Когда говорят эмоции, разум отдыхает. Если ты дашь себе труд вспомнить все, что произошло с тобой и твоими попутчиками этим вечером, ты поймешь, что ничего плохого я вам не сделал. Кроме забивания «бэкспейсами» вышеупомянутой Нади, с которой тебя связывает… связывало много разного. За нее я, кажется, уже извинился.
– То есть, ты признаете, что все происходящее вокруг, все, что я вижу, слышу и даже… думаю?.. все это – ваш роман? А я… герой вашего романа?
– Н-не совсем, – протянул Валерьев. – Я бы не назвал тебя героем моего романа и даже героем нашего нового времени. Точно так же, как грань куба нельзя назвать кубом. Ты уж извини, но не все из того, что ты думаешь, будет интересно читателям. Твое окружение – лишь часть романа, ты не видишь и половины того, что творится вокруг. Ты, например, не видел, как Петр Алексеевич после победы над мутантами долго хлестал Ларина по щекам, пока не получил сдачи и не остался без очков. Ты не замечал, каким взглядом Евгений смотрит на Лиду. О, у него даже глаз начинает дергаться! Я, правда, пока не решил какой. Ты так и не догадался, кем был тот «самый лучший контролер»! А ведь это просто, об этом раньше в каждом автобусе писали черным по желтому через трафарет. И не догадаешься, пока я не вставлю в текст парочку разжеванных намеков. Так что ты пока не герой моего романа. Максимум, герой черновика.
– Но вы не отрицаете, что именно вы меня… сочинили?
– Отрицаю! Тебя сочинили твои родители, а я только встретил однажды в метро, запомнил и включил в повествование. Точнее, не так: сначала включил в повествование, потом встретил. Звучит запутанно, но так оно и было.
– А имя мне кто придумал?
– Имя? – Он задумался. – Ну, если хочешь, над именем мы потрудились вместе. Твои мама с папой когда-то выбрали его, напрягая фантазию, я же просто не стал ничего менять. Хотя, конечно, мог бы. Но я и сам считаю, что главного героя должны звать Павлом, Антоном или как-то вроде этого. Словом, имя должно быть простым и в то же время…
– И в то же время вы никогда бы не назвали так собственного сына! – перебил я.
– Даже если и так, – медленно произнес Валерьев, – что из этого следует?
– Вы ненавидите нас, ваших героев.
– Ну что ты! – голос Валерьева искрился сожалением. – Не принимай меня, пожалуйста, за-заику, но я не-не-навижу своих героев. Скажу больше: мне даже ни разу не удалось остаться нейтральным по отношению к ним. Это… Хочешь знать, на что это похоже? Ты выбираешь героев для будущего романа, тебе кажется, будто ты извлекаешь из собственных мыслей и памяти их пока еще неясные образы. Еще не людей, но их подобия, похожие на живого человека не больше, чем грубо сшитая куколка-вуду. И вот ты берешь пять куколок и сажаешь их на медленно разогревающуюся сковороду, а потом вынимаешь одну за другой и втыкаешь ей в пятки ритуальные иглы. Ты ничего не имеешь против них, тебе просто интересно, как они будут реагировать на уколы. И наблюдая за их судорогами через увеличительную призму воображения ты постепенно начинаешь понимать, из чего сделаны куколки-вуду. А когда понимаешь окончательно, ты в тот же миг утрачиваешь объективность.
Валерьев замолчал. Должно быть, испытывал потребность в обратной связи с читателем. И я пошел ему навстречу. Мне просто не хотелось получить еще один укол тупой иглой в пятку. Или удар прикладом в плечо.
– И из чего же сделаны ваши «барби» с «кенами»?
– Из прядки белокурых волос, которую твоя мать хранит в потаенной шкатулке вместе с метрикой из роддома, – ответил он, и голос его звучал лирично. – Из детской фотографии, на которой ты похож на юного ленина. Из кусочка зачетки, у которой на пятой странице «поплыли» чернила из-за того, что ты высунул ее в форточку во время дождя, но, кстати, так и не поймал пролетавшую мимо «халявку». Из твоей вставной челюсти… Согласен, у тебя нет пока вставной челюсти, но… какие твои годы!
Он говорил складно и уверенно, как по писаному. Нет, все-таки слишком складно. А в одном месте, перед пассажем про вставную челюсть, мне явственно послышался шелест перелистываемой страницы.
– Очень волнительно, – похвалил я. – Не, правда, так бы сейчас взял и поностальгировал с вами в две руки. Жаль, некогда. Кстати, вы не объяснили, откуда взялась Лида. Или она – это тоже вы, только рожденный с другим набором хромосом?
– Лида? Знаешь, ее следовало бы назвать Любой. Или по сюжету лучше Аней. Да, Анной, Аннушкой. Но, признаюсь, с ней я смалодушничал. Назвал так, а не иначе, чтобы подогнать под последнюю интер-Лидию.
