– Ну, и где же ты? – спросила она вслух, повернув лицо к тоннелю. – Давай, я, кажется, готова!
Поезд приближался, она чувствовала это по тому, как теплый ветерок, вырвавшийся из тоннеля, пытался неловко заигрывать с ее прической. Ей всегда нравилось, когда мальчики зацикливались на ее волосах до такой степени, что даже на время за… цикливались на ее волосах до такой степени, что даже на… ее волосах. К тому же ей начинало казаться, что рельсы под ней едва заметно, но очень волнующе вибрируют.
Да, поезд определенно приближался.
Лида успела подумать только:
«Полежаевская… – это слово огромными буквами смотрело на нее со стены, звало ее взглядом и криком своим и… что-то хотело. Давай полежим? Да и где еще прилечь утомленному жизнью путнику или путнице, как не на «Полежаевской»? – Хорошо все-таки, что я вышла здесь, а не на соседней «Беговой». Там, чего доброго, пришлось бы бегать. За кем ли? От кого ли? Неважно! Фонетическая предопределенность издавна довлеет надо мною, с тех еще невинных лет, когда я была неколебимо уверена в том, что «лифчик» – это такой маленький лифт для детей».
И еще:
«Даже Паша, чем-то похожий на канувшего в осень Лешу, которого и Алексеем-то неловко было назвать, в конце концов истаявшего, истлевшего и истершегося до финального «ша». Чем-то похожий, но в то же время такой разный…
Что такое Леша? По-французски это звучит le chat. Или даже la chat. Отсюда постоянно масляный взгляд и всегда мокрые губы. Кому-то, возможно, это понравится, что же до меня, то не пошел бы он к Приапу вместе со своей эзотерикой! Все время бормочет что-то об астральных телах, одновременно украдкой заглядывается на мое физическое и при этом никогда не мыслит дальше своего пещеристого. И где были мои мозги? Из-за этого травоядного ложиться под поезд? Это уже даже не фи, это «пси с крышечкой»! А коли так, то и довольно о нем, энафушки; все давно уж зачеркнуто, исправлено и забыто.
То ли дело Паша…
Ах, Паша-Пашенька! – Она закинула руки за голову и улыбнулась мечтательно. – Милый мальчик, такой смелый, и сильный, и в общем-то, симпатичный, но боже мой, какой застенчивый! Не удивлюсь, если он успел уже возомнить меня девушкой своей мечты. Или возомнить можно только себя? Да pro'пади она pro'падом, эта непробиваемая лексическая сочетаемость!
Интересно, как бы он сделал мне романтическое предложение, если бы, конечно, до этого дошло? Держу пари, с оттенком вопросительности».
И наконец:
«И почему я не могу быть одинаково мила со всеми? То есть, я-то как раз могу, и даже бываю, но почему они так болезненно на это реагируют? Ведь никакой же мочи нет смотреть на их вытянутые лица, крепко сжатые губы и побелевшие кулаки. Или видеть взгляды, которыми они провожают меня, когда я ухожу в ночь с кем-нибудь новым – сколько эмоций в них, сколько чувств. И насколько они все фальшивы и надуманны.
Каждый почему-то уверен, что именно ему удастся приручить меня. Почему? А главное, зачем?
Чтобы внушить мне, что фильмы Гринуэя – это стильное кино для избранных, «Rammstein» – полнейший, тасочный рулез, а проза Валерьева – Сверхновый Завет для тех, кто правильно себя позиционирует? Да, и главное: «девятка» плохо ложится на «портвешок»?
И чтобы потом, присев рядом на рельсу и водрузив руку мне на плечо, вместе скорбеть о моей – некогда столь яркой, но теперь напрочь утраченной индивидуальности?
Нет уж, фигушки! Мне всегда будут нравится сентиментальные и наивные картины шестидесятых, заставляющие меня – и разве это не чудесно? – испытывать ностальгию по тому времени, когда меня и на свете-то не было. И песни бит-квартета «Секрет». И повести раннего Аксенова. И романы Толстого. Да, главным образом, Толстого. А вот алкоголь я, да будет вам известно, не употребляю вообще!
И потом, разве мало вам моего юного, раскрывающегося навстречу всеми лепестками тела? Не пытайтесь, пожалуйста, додолбиться до моего мозга. Там тесно и без вас».
И только тогда услышала шум приближающегося поезда. И неожиданно для себя испытала укол смутного страха. С чего бы?
По примеру ежика из анекдота, пытаясь перепугать собственный страх, Лида негромко запела песенку из репертуара группы «Маша-Маша и медведи-медведи»:
– Лида-Ли-и-ида,
Либидо, либи-и-и-и-идо…
И вновь задумалась. Может быть, главная трагедия ее жизни заключается в том, что ее при рождении назвали Лидой, хотя должны были Любой? Или даже Аней. Да, Анной, Аннушкой… Разве она не заслужила этого имени? Вспомнить хотя бы, сколько раз она просыпалась от собственного сдавленного крика на мокрых простынях и видела только два ярких белесых пятна – фары несущегося из темноты локомотива.
Странно, почему эти сны беспокоят ее лишь в те редкие ночи, когда она спит одна? И не в них ли таится причина этой редкости?
Ответить она не успела, поскольку именно в этот момент из тоннеля выскочил поезд. Не такой, какие она привыкла видеть в метро: прилизанный, с торчащими в стороны зеркальными усиками, но такой, какой не раз являлся ей в ночных кошмарах. Древний, с выступающим далеко вперед бампером, или как это у него называется, покрытый застарелой копотью, с огромной паровой трубой и свистком. Поезд выкатился из тьмы на свет, даже не пытаясь замедлить скорость и… промчался мимо.
Лида, хоть и устыдилась этого, не смогла сдержать рвущийся из груди вздох облегчения. Должно быть, местная акустика сыграла с ней шутку: давешний поезд промчался по встречному пути, отделенному от Лидиного широкой платформой.
Здорово, но почему моего поезда до сих пор нет? Лида взглянула на электронное табло, висящее с противоположной стороны платформы. Вот уже десять минут как нет! Сейчас всего 0:42, для поездов еще не поздно, даже переходы между станциями должны быть открыты, в таком случае, куда они все подевались?
Лежать на рельсах, если честно, было неудобно. Нижняя рельса пережимала сосудики, отчего икры ног покалывало изнутри как будто крошечными ледяными иголочками, а верхняя больно упиралась в шейные позвонки, заставляя Лиду запрокидывать голову.
Она уже собиралась лечь поудобнее, когда над краем платформы возникли две репы в одинаковых фуражках и молча уставились на нее. Со своего места Лида видела репы перевернутыми, поэтому интерес, который читался в их взглядах, казался ей несколько извращенным. Затем репы, не нарушая молчания, разошлись в стороны, и в междурепье проклюнулся божий одуванчик уборщицы, дополнив и без того живописную композицию до триптиха.
– Здрасьте, пожалуйста! – прошепелявила уборщица, подперев впалую грудь рукояткой швабры. – Еще одна Анна Каренина! И чего вам неймется? Намазано здесь для вас, что ли?
Не услышав в свой адрес сколько-нибудь весомых возражений, уборщица решилась на новую сентенцию.
– Хорошо еще, пути седня ремонтируют. Весь перегон закрыли, от самого «Поля». С полпервого ночи только в одну сторону поезда идут. Так что ты давай, голубушка, подымайся.
