– До скольки?
– До двух, наверное. А что такое?
– А сейчас… – Я бросил взгляд на настенные часы, совсем забыв, что они стоят. Секундная стрелка дернулась, но не сдвинулась с места. Нервный «тик», но где же «так»? – Мы успеваем?
– Не исключено. – Писатель сверился с наручными.
– От тебя до рынка… – я прикинул, – часа два?
– От меня до любого места часа два. Минимум.
– А если на такси?
– Дешевле уж на самолете, – невесело пошутил Игнат. – А к чему такая спешка?
– Нам нужно поговорить с этим… распространителем. Задать кое-какие вопросы.
– Нам? – Писатель в задумчивости посмотрел в окно. Видно было, что ему не очень хочется сменить клетчатый домашний халат на демисезонную одежду. Но я был непреклонен и, строго глядя в глаза, ответил «Да», поскольку лишь в общих чертах представлял, какие именно вопросы собираюсь задать «раздатчику закладок» и право сформулировать их с радостью уступил бы кому-нибудь другому. Кому-нибудь более профессиональному.
– Хорошо, – согласился писатель. – Хотя я не думаю, что от этого будет какой-то толк. Даже если тот мужик торгует там каждый день. Даже если он знает интересующие тебя ответы…
Прежде, чем вернуть закладку хозяину, я исподтишка взглянул на слово, напечатанное на голубом фоне. Этим словом оказалось «РАВНОДУШИЕ».
Хорошо, что не «уныние», подумал я. Иначе голубой стал бы естественным цветом для Игната Валерьева.
Да. Это был бы ужас.
Ведь совершенно не ясно, перед кем в таком случае каяться!
ЦВЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ. ЗЕЛЕНЫЙ
Всю дорогу до кольцевой я буквально тащил писателя за собой. Не то чтобы он упирался и не хотел идти, просто больно уж мне не стоялось на месте. Я рассчитывал оптимальный маршрут пересадок, бегом перемещался от автобуса к автобусу и по эскалаторам в метро, и только оказавшись в вагоне поезда, идущего по кольцу, вынуждено расслабился, поскольку не в моих силах было заставить его двигаться быстрее, хоть прыгай до потолка, хоть раскачивайся на поручнях… Я предпочел сесть и вытянуть ноги.
Немедленно вернулись, нахлынули тревожные, нерадостные мысли.
Стало быть, я – один из них… то есть, теперь уже из нас! Избранный. Помеченный.
Непонятно как и с какой целью, зато совершенно ясно, кем. Человеком без имени, но со множеством прозвищ – добрым самаритянином, сектоидом, толстым.
До сих пор мне везло, моя новая способность… или свойство… а вернее сказать, благоприобретенное заболевание с необычными симптомами, еще ни разу не проявило себя. Но рано или поздно такой момент обязательно наступит – ведь не святой же я, в самом деле! – наверняка когда-нибудь сболтну лишнего… или совру невзначай. О других возможностях, честное слово, и думать не хочется.
Это что же, мне теперь придется контролировать каждую сказанную фразу? Каждое слово? А если я решу, допустим, просто пошутить?.. Как Карлсон! «А у вас молоко убежало!» И что же? Лучшее в мире привидение с мотором приобретает свой натуральный – синий цвет лица?
А если я случайно, предположим, чисто машинально возьму в руки чужую вещь, не спросив разрешения у ее хозяина? Без преступного умысла, просто покрутить в пальцах – я что, автоматически становлюсь вором?
В свое время Маришка в рамках рубрики «Русификатор» предложила радиослушателям задание: подобрать исконно русский эквивалент заимствованному слову «критерий». Выждав десять минут, дала подсказку: шесть букв, первая «м», последняя «о», после чего телефонисты «Нового радио» провели напряженные полчаса отфильтровывать пошлые версии, но в конечном итоге правильный ответ все же прозвучал. Мерило.
Так вот, теперь я хочу спросить, та линейка или весы, иными словами, то мерило, с помощью которого с недавнего времени измеряются и мои грехи тоже, что оно собой представляет? Насколько точный и чувствительный прибор? И в чьих, кстати, руках он находится? Доброго самаритянина или?.. И кем бы он ни был, этот невидимый судья, мне важно знать, как он вершит свой суд. Оценивает ли наши поступки формально, как участковый – «Нет, вы мне скажите, факт пьяного избиения гражданки Копейкиной имел место?» – или учитывает также намерения? И какова его конечная цель?
В общем, я много чего хочу спросить, но не знаю пока, у кого? И отсутствие ответов угнетает, заставляет предполагать наихудшие возможности. Мелькает паническая мысль: а что, если все не так плохо, как тебе кажется? Что, если все гораздо хуже, просто твоего жалкого воображения не хватает, чтобы это представить? Взгляни лучше на писателя – вот у кого с фантазией никаких проблем, не оттого ли он с таким убитым видом рассматривает свои колени, как будто зелено-коричневые пятна его хаки – на самом деле проступившие следы трупного окоченения?
А если все так ужасно, если Страшный Суд, которым нас пугали христиане две тысячи лет подряд, уже не грядет, а, извините за выражение, пригрел, благо время как раз подходящее… Так может, чем трястись, со страхом ожидая судебного решения, лучше встать и выйти из вагона на ближайшей станции, там, спрятавшись за колонной, дождаться следующего поезда, да и…
Кстати, вот еще вопрос: краснеют ли после смерти самоубийцы?
– А это… – сказал я, чтоб только отвлечься от тяжких раздумий, и ткнул пальцем в сумку, лежащую на коленях у писателя, такую же раздувшуюся и неестественно угловатую, как во время нашей первой встречи.
– О! – сказал тот. – Забыл выложить. В издательство-то я вчера так и не попал.
– О чем, кстати, книга?
Игнат посмотрел на меня оценивающе. Я изобразил на лице, в соответствии с Маришкиной терминологией, «живой, непостельный интерес».
– Ты выбрал удачное время и место для вопроса. Мой роман о Москве. О мегаполисе с большой буквы «М». Мавзолей, макдональдс, метро… – Писатель перечислял, подчеркнуто выделяя первую «м» в начале каждого слова, отчего казалось, что он немного заикается. – В некотором смысле это гимн московскому метрополитену.
– То есть, книга, специально предназначенная для чтения в метро? – Я покрутил головой и резюмировал с умным видом. – Здесь много читающей публики. Думаю, твой роман найдет своего читателя.
– Да читателя-то он уже нашел. Даже двух. – Писатель не очень ровно усмехнулся, по-видимому, вспомнив о чем-то забавном. – Теперь бы к ним еще парочку читательниц…
Я не успел придумать, что бы такого ответить, ничего лучше многозначительного «Мда…» не шло на ум, но тут хорошо поставленный мужской голос произнес отчетливо: «Станция «Военный бульвар»" – и я сам не заметил, как оказался на ногах. Рядом со вздохом поднимался писатель.
– Давай, давай! – подбодрил я. – Мы уже на финишной кривой.
Как только половинки вагонной двери разъехались на полметра, мы выскочили на платформу. Причем писателя я вытолкал первым.
