– Дело серьезное, – сказал я. – Простите, но одно из ваших духовных чад в опасности, и я думаю, что, как заботливый пастырь, вы просто обязаны броситься ей на помощь.
– Чадо? Разве есть у меня паства нынче, когда дьявол торжествует победу?
– Розалина Капулетти, – произнес я, – ее брат собирается ее побить, а может быть – и хуже. Если бы вы навестили их сегодня вечером, чтобы узнать о ее самочувствии и состоянии…
– Я, верно, ослышался, – перебил он и приставил ладонь к уху: – Вы сказали – Капулетти? Разумеется, нет – ведь я слышал беспокойство в вашем голосе. Что подвигло вас на предательство, сын мой?
– Я никого не предавал, – ответил я, и теперь в моем голосе звучало отнюдь не беспокойство, а бешенство. – И я не могу вмешиваться в это дело. Это дело ваше – и ваш визит, нанесенный в нужное время, может сохранить девушке красоту, а возможно – и жизнь.
– Она собирается в монастырь, мой мальчик, – красота для нее не слишком-то важна. – Брат Лоренцо тем не менее поджал губы и вздохнул: – Что ж, я схожу, но под каким предлогом? Не мог же я услышать ее крики отсюда?
– Святой отец, ну вы же монах – разумеется, вам было видение от самого Господа, – произнес я. – И вы возжелали поделиться этими чудесными откровениями с потенциальной Христовой невестой.
– Если вы, не дай Бог, ошибаетесь, юный богохульник, – мне понадобится гораздо больше священного вина, чем есть во всей Вероне, – заявил он, но кивнул. – Предоставьте это мне.
– Чтобы вы могли снова погрузиться в свои священно-винные молитвы? Ну нет, святой отец, я пойду с вами.
Он разразился резким, громким хохотом, который отразился от стен и побежал по пустому собору, словно расшалившийся ребенок.
– Вот уж не думаю, что Монтекки этому обрадовались бы!
– У монаха нет семьи, кроме Христа, – произнес я, стараясь выглядеть как можно более смиренным. – А грубая ряса с капюшоном прикроет все лишнее – тем более что капюшон достаточно длинен, чтобы закрыть мое лицо целиком.
– Смирение – не то слово, которое приходит мне на ум при взгляде на вас, – заявил монах, но возражать не стал.
Я знал одно: он обожает маленькие хитрости и приключения.
– Но у вас, Бенволио, слишком гордый взгляд. Поклянитесь, что ничем не выдадите себя и не наломаете дров, когда мы попадем внутрь!
– А зачем бы мне это делать? – спросил я. – Чтобы попасть в ловушку и оказаться добычей тех, кто с радостью перерезал бы мне глотку? Нет. Я только должен убедиться, что дело сделано. Я не собираюсь рисковать. И для вас тоже нет никакого риска.
Монаху понадобилось всего несколько мгновений, чтобы в куче тряпья найти для меня самую рваную, грубую сутану: я выглядел в ней ужасно – что было очень хорошо для меня, ибо молодым монахам часто достаются всякие лохмотья. Я перепоясался веревкой и чувствовал себя так, словно меня туго запеленали в душные, пропахшие ладаном тяжелые тряпки, в которых я нещадно потел.
– Меч, – сказал брат Лоренцо. – Вы должны оставить его здесь. Он слишком заметен – даже под сутаной. А еще вам надо переобуться – сменить ваши сапоги на простые сандалии.
Я выполнил все эти указания, хотя без оружия чувствовал себя еще более нагим, чем без одежды. Я не расставался со своим мечом с тех пор, как вошел в соответствующий возраст, когда мне было позволено бродить по улицам вместе с кузенами. А в этот вечер я был беззащитен.
«Я всего лишь смиренный, ничтожный монах, – напомнил я себе. – Меня защищает Господь».
Господь и эта вонючая сутана – вот моя маскировка.
Брат Лоренцо окинул взглядом дело рук своих, удовлетворенно кивнул и напомнил мне, чтобы я не забывал держать голову опущенной долу.
– И никогда, никогда не поднимайте взгляда, – поучал он меня со всей серьезностью, возможной для монаха, которого мотало из стороны в сторону от выпитого вина. – Вам просто нужно выглядеть там смиренным и набожным. А любое проявление гордости и высокомерия – и мне несдобровать, ну а для вас последствия будут куда более губительными.
Я опустил подбородок, путаясь в широких рукавах, и постарался отринуть все то, чему меня годами учили с рождения, – повадки богатого господина из хорошей семьи. И неожиданно нашел, что это удивительным образом успокаивало и расслабляло.
Наша ночная прогулка по пустынным улицам была удивительно безмятежной: один карманник выполз было из тени, но при виде нас на лице у него появилось разочарование. Брат Лоренцо размашисто перекрестил его с широкой улыбкой, и мы продолжили свой путь, не боясь, что на нас кто-либо нападет. Сутана, казалось, закрывала меня словно броня, хотя я сильно сомневался, что этой защиты окажется достаточно, чтобы противостоять мечу Капулетти. Я думал: а все-таки не слишком ли я рискую? Но шанс стукнуть Тибальта по носу я упустить не мог… и кроме того – мне нужно было убедиться собственными глазами, что Розалина не слишком пострадала по моей вине.
Хотя я не признался бы в этом ни за что ни ей, ни – Боже упаси! – кому-нибудь еще. Я мог только надеяться, что брат Лоренцо будет хранить молчание: учитывая, что его земная семья должна была моей семье значительную сумму, это казалось очень вероятным. Никто не станет рисковать и вызывать на себя гнев Монтекки, особенно Железной Синьоры. Одна мысль о моей бабушке, которая угрожающе вырастает над своим креслом, настолько страшит, что у любого дар речи пропадет… даже у такого сплетника и любящего совать нос не в свои дела монаха, каким был брат Лоренцо.
Я очень на это надеялся – от этого зависела моя жизнь. В противном случае, боюсь, бабушка, выразительно шипя, напомнила бы мне, что даже очень верующий человек вполне может в пьяном виде упасть с лестницы и сломать себе шею, если этого потребует безопасность семьи. Я не был готов к таким радикальным решениям. Но я хорошо знал, что такое случается.
Мы шли молча и торопливо – по крайней мере, я чувствовал, какие усилия прикладывает к этому Лоренцо. И все равно мне казалось, что мы двигаемся слишком медленно, хотя мы почти бежали, и к тому времени, как монах дернул за шнурок звонка, я был уверен, что мы опоздали, безнадежно опоздали и что уже ничем нельзя никому помочь.
Брат Лоренцо, полный собственного достоинства, обрушил свой дар убеждения и праведный гнев на стражу – и этого оказалось достаточно для того, чтобы нас пропустили во внутренний дворик, где важный слуга встретил нас с той долей презрения и высокомерия, которая свойственна этому сословию. Он мало отличался от десяти себе подобных, что обитали в залах дворца Монтекки, пользуясь любой возможностью, чтобы прогнуться под более знатных и прогнуть тех, кто ниже рангом. Я никогда раньше не сталкивался с таким отношением к своей персоне, разумеется, и сейчас во мне закипало бешенство, но, в отличие от своих кузенов (в особенности Ромео), я умел управлять собой: я всегда был миротворцем, образцом здравого смысла, когда вокруг бушует ураган страстей.
Я уверял себя, что смогу отомстить потом, позже, спокойно и анонимно, если сочту нужным, но сейчас мой гнев усиливался от сознания, что этот человек попусту тратит наше время – очень дорогое время! И я начинал понимать Ромео, который предпочитал решать такого рода вопросы при помощи стального клинка.
