– Прощение? Да разве, синьор, я уже не получил вашего прощения, если кулаки – это любовь, а удары – это поцелуи? Вы говорите о порядочности? Порядочность – это веревка у меня на шее. Жалость – это битое стекло в моей постели. А семья… семья это сборище полных ненависти демонов.
Голос у него был как у безумца. Кровать скрипнула и просела, когда он перекатился на другую сторону, подальше от отца.
– Мне ничего этого не нужно.
– Ты напрашиваешься на еще одно наказание!
– Нет, я не напрашиваюсь. Даже если вы ненавидите меня – я ваш сын и наследник. Убьете меня – убьете свое собственное имя.
– А зачем мне наследник, который никогда не оставит наследников после себя?! – Синьор Орделаффи отодвинул стул и вскочил в негодовании. Я видел, как заметались тени по комнате. – Ты женишься на девушке, когда вернешь себе достойный вид, и ты сделаешь ей ребенка. И с этих пор я больше ничего не хочу иметь общего с тобой. Ты мне не сын – только по необходимости. И я никогда больше не заговорю с тобой.
Он вышел и с треском захлопнул за собой дверь. Я услышал, как скрежещет металлическая скоба замка.
Мы с Ромео выползли из-под кровати, и я наконец смог сдуть серую пыль с лица и откашляться. Меркуцио снял с лица примочки – лицо его было уже не таким опухшим, но синяки потемнели и расцвели разными оттенками синего. И все же он стал более похож на человека.
Но при этом он выглядел… другим.
Больше не было веселого, живого, обаятельного остроумца, которого я знал всю свою жизнь. Этот человек передо мной был старше – из-за взгляда, в котором отражалось пережитое страдание, и из-за упрямо и жестко сжатых губ, разбитых в кровь.
– Вы остались, – сказал Меркуцио. Голос его по-прежнему был далеким, но все-таки менее равнодушным, чем вчера. – Я люблю вас за это. Но если вас обнаружат в моей компании здесь – вас тоже обвинят. Я слишком ядовитый друг – я отравляю все, к чему прикасаюсь. Умоляю вас – уходите и не возвращайтесь. Когда я наконец женюсь и надену супружеское ярмо – тогда я смогу видеть вас снова. Но не раньше.
– Меркуцио… – Серьезное, красивое лицо Ромео выражало искреннее беспокойство. – Ты говорил о кинжалах как друзьях прошлой ночью. Скажи, что ты не станешь водить с ними слишком тесной дружбы – во имя той любви, что мы испытываем к тебе.
– Кинжал – это единственный друг, которого я не могу отравить. Даже моя кровь не может причинить вреда хорошей стали. – Меркуцио покачал головой, хотя, по всей видимости, ему было больно делать это. – Не бойтесь, я не доставлю ему такого удовольствия – видеть меня надежно похороненным. Нет, я буду отравлять ему существование еще долго, этому несчастному человеку, который осуждает грех и сам приказывает убивать. Я накажу виноватых – вот увидите. Я сделаю это, даже если для этого мне придется принести чью-то отрезанную голову на блюде – как случилось с Олоферном.
Я хотел бы порадоваться за него, пожелать ему успеха – но я очень боялся, что блюдо, на которое он положит эту голову, будет из дворца Монтекки. Мои сестра и бабушка стояли у истоков этой трагедии, и та волна, которая поднималась, грозила смыть с лица земли все, что попадется ей на пути.
И я совсем не был уверен, что эта волна не накроет нас с головой.
ИЗ ТАЙНОГО ДНЕВНИКА МЕРКУЦИО
Прошло всего несколько недель после безвременной гибели моего друга. Его тело еще не истлело, а никто уже не помнит о нем. Я достаточно оправился, чтобы теперь обедать в зале вместе со всеми. Отец не замечает меня, и он будет хранить это молчание до конца своих дней, я знаю это. Никто не обращает внимания на мое лицо или на мой сломанный и теперь кривой нос. Никто не спрашивает, как я себя чувствую. Я – призрак за столом, такой же мертвый, как и тот, кого они убили.
Никто не помнит его имени.
Никто не думает о нем.
Пусть все они сгорят в аду.
Это случилось почти месяц назад. Синяки на моем лице прошли, и зеркало теперь показывает мне другого, нового человека – незнакомца с тяжелым взглядом и жестоким изгибом губ. Отец вырвал мне сердце из груди – и теперь там остались только кипящая кровь и безжалостная жажда мести.
Мой слуга Элиас приносит мне слухи и сплетни, и я внимательно и жадно слушаю их – так же внимательно и жадно, как когда-то рассматривал сокровища, которые приносил мне Принц Теней. Все, что нажито путем продажи трофеев моего дорогого друга, надежно спрятано. Я хотел пустить их на побег и начало новой, невозможно прекрасной жизни, но моего друга больше нет – и никакое золото не поможет его вернуть, поэтому золото теперь станет средством для добывания сведений и орудием мести.
Сегодня Элиас рассказал мне, что это кто-то из Капулетти выдал нас. Я верю. И ненавижу Монтекки почти так же сильно: я понимаю разумом, что ни Ромео, ни Бенволио ничего не могли сделать, но знать, что они видели его смерть, видели мое унижение – это очень тяжело. Я слушаю о том, что виноваты Капулетти, – и невольно думаю, что если бы я не дружил так тесно с Монтекки, то ничего этого бы не произошло.
Моя вина. Опять моя вина.
Я каждую ночь молюсь о прощении. Я молюсь, чтобы мой друг походатайствовал там обо мне, но я не прошу о прощении: мне не заслужить прощения, я это знаю.
Все, что у меня осталось, – это жажда мести. И я отомщу, чего бы мне это ни стоило. А мне уже отомстили – самым ужасным образом, какой только можно придумать.
Я женат.
Она вызывает у меня отвращение, хотя я должен был бы жалеть ее – ведь и она не по своей воле попала в эту паутину, как и я, но жена – символ всего того, что я потерял. И я ненавижу ее. Наш брак приносит ей только слезы. Я говорю ей, что, как только она забеременеет моим ребенком, мы перестанем друг друга мучить. Мы оба цепляемся за это обещание обоюдного одиночества.
Люди говорят, что любовь жестока, но не чувствовать любви – вот что в тысячи раз более жестоко.
Я видел Принца Теней на рынке сегодня, но скрылся от него. Я знаю, что он хотел последовать за мной, но я был в компании каких-то пьяных молодцов, а мой серьезный друг предпочитает уединение и умеренность. Интересно, занимается ли он по-прежнему воровством и если да – то где он прячет свою добычу (даже здесь, в своем тайном дневнике, я никогда не напишу его имени – я слишком многим обязан ему).
Сегодня Элиас привел мне священника. И должен был исповедовать меня, но вместо этого я сам получил от него признание: он признался мне, что это Розалина Капулетти, эта будущая монашка, показала на нас пальцем и пробудила гнев моего отца.
Этого доказательства мне вполне достаточно.
Горничная моей супруги донесла мне, что жена тайно ходит к ведьме и та дает ей зелье для пущей плодовитости. Она мечтает о ребенке так же сильно, как и я, и по тем же самым причинам – ведь это освобождение для нас обоих из того ада, в котором мы живем.
