Я почти видел, как у нее за спиной вырастает зловещая, неподвижная, несгибаемая, как сталь, тень бабушки.
Я кивнул в знак того, что понимаю, и мать встала, чтобы уходить. Она сделала шаг, потом остановилась и, не поворачиваясь, спросила:
– Ты сильно горюешь, сын мой?
– Разве это имеет значение? – ответил я вопросом на вопрос.
Она молча покачала головой, на щеках у нее выступил легкий румянец.
– Мне нравился этот мальчик, – проговорила мать. – В нем была любовь к жизни и врожденное изящество, что и тебе бы не помешало, я думаю. Надеюсь, он научил тебя этому хоть немного.
– Вы всегда учили меня быть сдержанным и осторожным, – заметил я. – И этот урок я усвоил прекрасно.
Она повернулась и внимательно посмотрела на меня, ее светло-зеленые глаза встретились с моими, более темными. Она все еще была прекрасна, моя мать, хотя ее красота была подобна картине, которая слишком долго находилась на ярком солнце. Я задумался о том, какие надежды, какие мечты питают ее жизнь. Она была слишком практична, чтобы тратить время на бесполезные мечтания.
– Тогда примени его на практике, – сказала она. – Тучи сгущаются, сын мой, тьма наступает. Я боюсь, что раз ответная кровь не пролилась, а наследник Монтекки жив, – теперь ты подвергаешься даже большему риску. Я боюсь за тебя.
– Это ваши чувства, матушка, или чувства бабушки?
Этот вопрос вызвал в ней взрыв негодования.
– Я пока еще твоя мать, Бенволио! Я имею право волноваться за свое дитя!
– Это не ответ.
Она послала мне долгий, многозначительный взгляд, который напомнил мне, что под этой сдержанной, спокойной оболочкой скрывается не менее горячее сердце, чем то, которое стучит у меня в груди.
– Я потеряла твоего отца в этой многолетней бесконечной войне. А теперь в ней стали жертвами твой кузен и твой друг. Если бы я не боялась за тебя – я была бы просто глупа.
Я еле заметно улыбнулся:
– Я не считаю вас глупой, матушка.
– Только холодной и жестокой – такой, как бабушка? – Ее губы тоже тронула почти неуловимая улыбка. – Я сделана из другого теста, более теплого. А вот в твоей сестре гораздо больше от Монтекки.
Вероника.
Ах да, моя сестра, моя дорогая сестра, на чьих пухлых плечиках лежала столь тяжкая вина… Это она просто так, для развлечения, выдала Меркуцио, это она была виновницей гнева, который испытывал Меркуцио против Капулетти. Это ее невидимая рука направила клинок Ромео, который убил Тибальта…
Да уж, несомненно, моя сестра была достойной наследницей своей бабушки.
– Твой дядя просил ее жениха отложить свадьбу на несколько недель – чтобы соблюсти приличия, но старый козел не согласился, – продолжала мать. – Он говорит, что у нас нет сыновей, по которым нужно держать траур, и что Капулетти не тронут нас в любом случае, так зачем же откладывать? Он так спешит оказаться в постели с Вероникой, что это просто на грани приличия.
Я подумал, что, возможно, до него дошли слухи о ее поведении, не слишком подобающем для девственницы… или он просто был слишком стар и боялся не дожить до момента, когда сможет удовлетворить свою страсть. Я, наверно, мог бы даже пожалеть сестру за такую участь, если бы она не была так жестокосердна и расчетлива и не стремилась бы всегда получить больше, чем платила сама.
Но целью матери и не было вызвать мое сочувствие – целью было предупредить, и я понял, что она имеет в виду, только несколько мгновений спустя.
– На свадьбе… мы все будем под ударом, – сказал я. – Все Монтекки, собравшиеся в соборе на церемонию. Но ведь… даже Капулетти не станут нападать на нас там, в святом месте…
– Святость места не помешала в свое время убийцам Медичи, – заметила мать справедливо: история о нападении на Лоренцо Великолепного
[8]
была известна всем. Наемные убийцы слишком часто использовали в своих целях храмы – те места, где, казалось бы, сам Бог охраняет тебя.
– Мы должны быть очень внимательными, сын мой. Всегда, но особенно – в доме нашего Господа.
Это было довольно мрачное предостережение, но я знал, что она права: раз я становился наследником Монтекки, я невольно становился первым кандидатом в жертвы для мести Капулетти. А они обязательно попытаются отомстить за смерть Тибальта – в этом не было ни малейшего сомнения.
Мать кивнула мне и вышла, гордая и не склонившая головы перед всеми тяготами, что уготовила ей судьба. В ней было что-то восхитительное, что-то, что она тщательно прятала и старалась не показывать в обычной жизни. Она слишком хорошо знала, что такое горе, – и все же не была сломлена.
Я встал и отбросил одеяло. Бальтазар тут же его подхватил и уточнил:
– Одежда без фамильных цветов, синьор?
– Без фамильных цветов, – подтвердил я. – Настало время скрыться в сумерках.
Принц Теней скользил по городу весь в сером, сливаясь с камнями и тенями на улицах.
Я хотел услышать, что в городе говорят по поводу отъезда Ромео, но вместо этого, к своему ужасу и раздражению, слышал в таверне болтовню, что моего кузена видели на улицах Вероны тогда, когда ему уже нельзя было там находиться. Ничего не было слышно о том, что он ускакал за городские ворота или что он делает покупки для отъезда. Нет. Зато его заметили на улице, которая, как я хорошо знал, примыкала к дому Капулетти – ту самую, на которой я не так давно видел его карабкающимся по стене в темноте.
Я вдруг с ужасом догадался, что он вообще не собирается покидать Верону. Он собирается вместо этого закрепить данные перед Богом брачные клятвы брачной ночью. Сегодня. С Джульеттой Капулетти.
В ее постели. Прямо под крышей Капулетти.
В этом был определенный расчет: она жила довольно замкнуто, редко выходя за пределы дворца, и это просто чудо, что ей удалось ускользнуть якобы для исповеди отцу Лоренцо – тем более что это была не исповедь, а обряд венчания. Ромео должен был пойти к ней, если он хотел стать ее мужем по-настоящему.
Но думать об этом сегодня, когда под ним буквально горела земля, – в это было невозможно поверить. Что это за любовь такая, которая заставляет человека предать свою семью и наплевать на собственную смерть? Рисковать жизнью той, кого ты обожаешь? Для меня это выглядело скорее похожим на лихорадку, чем на истинную любовь, – какая-то болезненная страсть, не признающая осторожности и здравого смысла.
Но, может быть, я просто никогда по-настоящему не любил.
Жара наконец-то достигла пика, и небо вскипело облаками. В темноте ночи гулял порывистый ветер, молнии взрезали воздух, вдали грохотал гром – он заглушал мои шаги, и без того почти неслышные, по черепице крыш, когда я взлетел наверх. Но я все равно рисковал – и риск этот был, пожалуй, даже больше, чем обычно: приближение грозы чувствовалось в раскаленном, душном воздухе, а всем известно, что молния попадает обычно в самый высокий объект на своем пути. Это было довольно опасно, но это было не самое худшее: ветер пригнал дождь, сначала первые крупные, робкие капли упали на землю, потом он застучал быстрее, еще быстрее, а потом забарабанил по крышам с неистовой силой. Я дважды терял равновесие и с трудом удерживался от падения на скользкой крыше. Один раз, когда я уже был рядом с кварталом Капулетти, я увидел, как ослепительно-белый зигзаг молнии ударил в верх башни Ламберти, и из-под моих ног посыпалась черепица. Я услышал приглушенные вскрики и молитвы, доносившиеся из окон дома, на крыше которого я находился, и кто-то с шумом захлопнул деревянные ставни.
