Время от времени она проводила ночи в его квартире, и они занимались сексом до полного изнеможения, так, как будто по-прежнему не могли утолить лютый голод друг по другу.
А иногда она звонила и говорила, что в городе и у нее есть час-полтора – тогда они встречались в клубе.
Мусса набрасывался на нее жадно, едва закрывались двери кабинета. Прижав Элоди к стене, он яростно добирался до ее тела и врывался с рычанием, как обезумевший зверь. Он вколачивал себя в нее остервенело, злясь на то, что у них так мало времени.
Но как бы они ни занимались этим – медленно, мучительно изводя друг друга, или яростно и быстро – едва все заканчивалось, ему хотелось снова. Он начинал скучать по Элоди еще до того, как она исчезала с его глаз, и мечтать о новой возможности снова оказаться в ней, едва покидал ее тугое тело.
Вот и сейчас, он опрокинул девушку на постель, уже закипая от нетерпения и чувствуя болезненную пульсацию в своем члене, будто и не занимались они сексом почти всю прошлую ночь. Это было словно наркотик. Их близость вызывала привыкание и постоянно требовала увеличения дозы.
Раздвинув резким движением бедра Элоди, Мусса опустил голову и припал жестким поцелуем к внутренней поверхности, совсем рядом с ее нежнейшей плотью. Пальцами он скользнул по влаге, дразня и едва касаясь. Элоди призывно выгнулась, требуя от него большего.
– Разве ты не собиралась уходить, сладкая? – прошептал он у самого ее лона, касаясь губами и дыханием, но не больше.
– Мусса, это нечестно! – захныкала Элоди, пытаясь притянуть его голову.
– А кто сказал, что я собираюсь играть честно? – и он скользнул двумя пальцами в ее горячую тесноту, вырывая из груди Элоди хриплый стон. – Моя задача удержать тебя в постели как можно дольше, а какими средствами – это уже не важно.
И он, наконец, опустил свой рот на пылающие мокрые складки, открывая путь для своего языка пальцами.
Элоди дернулась и вскрикнула низко и протяжно.
– Я отомщу тебе! – прохрипела она, извиваясь под беспощадными ласками его рта и пальцев.
– Жду не дождусь, – усмехнулся Мусса и втянул ее пульсирующую горошину плоти, одновременно нажимая языком.
Элоди рванулась вверх, будто собираясь покинуть землю вместе с криком. Мусса поднял голову, чтобы впитать в себя вид чистейшего женского экстаза. Это делало его еще неистовей, разжигая постоянно до немыслимой, нестерпимой остроты. Каждый раз с Элоди делал его просто изнывающим от неутолимой жажды, желающим пить ее большими, долгими глотками. Пьянеть и захлебываться и, едва вернувшись в реальный мир, опять умирать от этой жажды.
Что-то темное и животное требовало в нем полного обладания этой женщиной, прежде, чем она выйдет из его дома, отправившись во внешний мир, где сотни других мужчин будут облизывать ее глазами, желая ее, фантазируя о ней, имея ее в своих долбаных мозгах.
Каждый раз, когда она уходила, он застывал от мысли, что однажды, возможно совсем скоро, кто-то из этих безвестных мужиков предложит ей будущее, и она уйдет от него. Устанет от того, что он такой трусливый мудак и не может решиться предложить ей больше, чем эти встречи ради секса.
За эти недели Элоди давно перестала быть для него просто одной из тех женщин, с которыми он спал. Она стала чем-то неизмеримо большим. Каждое ее появление было долгожданной радостью, и он сломя голову несся, бросал все дела, отказывался от встреч с друзьями. Каждый раз ее уход давался ему все больнее, а ее отсутствие – все ощутимей. Он тосковал по теплу Элоди, по запаху, по самому ее присутствию в одном с ним пространстве. Скучал по их разговорам в постели. Иногда шуточным и дурашливым. Но бывало, Элоди рассказывала ему о своем детстве и юности. И хотя, вроде, она ни о чем не жалела, говоря с беспечной улыбкой на губах, Мусса ощущал всей кожей, насколько одиноким ребенком она была и как нуждалась тогда в друзьях. И это вызывало у него абсолютно ему незнакомое желание защитить, спрятать эту женщину от всего, что способно причинять ей боль или просто даже дискомфорт. Но Мусса ведь не был идиотом и понимал, что прямо сейчас он и есть тот, кто причиняет Элоди боль этими их несуразными отношениями.
Понимал. Но ничего с этим не делал. Потому что боялся изменений, не был к ним готов.
Наверное, для знакомых Муссы было бы странно услышать, что он так сильно может чего-то бояться. Но все было именно так. Особенно его пугало собственное навязчивое желание открываться перед этой женщиной. Он то и дело, словно очнувшись, ловил себя на том, что рассказывает Элоди о детстве, о том, что испытывал, когда родители объявили им, что расходятся, о том, как переживал, и насколько было больно. А потом, устыдившись собственной откровенности, он резко закрывался от нее и даже становился грубоватым, но Элоди никогда не настаивала и не осуждала его. И это еще больше усиливало его тягу к ней, просто болезненную нужду тела и души в ее присутствии.
Но его натура противилась такой полной близости, и каждый раз он со злостью гнал от себя желание просить Элоди о большем. Иногда ему даже казалось, что он ненавидит эту женщину за ту власть, что она над ним имеет, не прикладывая для этого никаких усилий.
Но, пожалуй, самым страшным кошмаром для него был тот, в котором он все же решается просить Элоди быть с ним, вручая свою жизнь в ее руки, а она отвергает его, не посчитав достойным. Подобные мысли приводили его в настоящую ярость, вызывая немедленное желание просто поглотить ее, захватывая и подчиняя.
Мусса перевернул еще жесткое от неутихшего оргазма тело Элоди на живот и накрыл собой, прижимая ее ладони к постели своими руками и полностью обездвиживая и подчиняя.
– Элоди, сладкая моя, ты меня делаешь безумным, – прошептал Мусса, вторгаясь в ее дрожащее тело и ненавидя в этот момент даже этот тончайший слой латекса, что разделяет их. – Когда я в тебе, мне кажется, могу просто перестать дышать и мне ни хрена от этого не страшно. Хочу упиться тобой до онемения, до смерти.
Слова срывались с его губ совершенно естественно, потому что потребность излить на эту женщину весь поток не только плотского желания, но эмоций, что уже нестерпимо распирали сердце, была уже неодолимой. Его рывки в ее тугие глубины были жесткими, а звуки, что рвались изнутри, почти нечеловеческими.
– Скажи, что ты принадлежишь только мне! – рычал он в затылок Элоди, посылая себя в ее тело все резче. – Скажи, что моя!
– О Господи! Мусса-а-а-а! – бессильно извивалась под его тяжестью Элоди, окончательно срывая ему крышу. – Я твоя!
– Да, Элоди, ты моя! – безумствовал он, балансируя на самом краю. – Я заставляю тебя кричать и наслаждаться! Для меня ты кончаешь! Ты моя! Моя!
Элоди сжала его внутри так жестко и мучительно-сладко, что он, хрипя, впился в ее плечо зубами, пытаясь удержать остатки сознания, тогда как тело содрогалось в диком, иссушающем оргазме.
Они лежали рядом, невесомые и пресыщенные, как никогда близкие в этот потрясающий момент. Но Мусса знал, что она сейчас встанет и уйдет в свою жизнь, которая с его никак не переплетается, кроме как в эти мгновенья и часы, когда Элоди принадлежала ему, сгорая и сжигая его без остатка. Все остальное время он был лишь иллюзией в ее жизни. И выбрал он это сам.
