Конечно, эти «versi» не получили бы приза на поэтическом конкурсе. Однако для того, чтобы подобрать подходящие рифмы и уместить смысл в столь краткую форму, все же требовалось нечто большее, чем поверхностное знакомство с английским. Кроме того, необходимо было обладать знаниями об английских культурных традициях, чтобы выдержать стиль поучительных стихов ранней Викторианской эпохи и тем самым угодить вкусу своих визитеров. Конечно, Меццофанти не демонстрировал столь же тонкого понимания культуры на китайском или армянском, но должны ли мы вычеркивать эти языки из его списка лишь на том основании, что они не помогли ему улучшить свои поэтические навыки?
На следующее утро я нанес визит Франко Пасти, болонскому библиотекарю и ученому, написавшему книгу под названием «Полиглот в библиотеке», посвященную тому периоду жизни Меццофанти, когда он до своего отъезда в Рим, с 1812 по 1831 г., работал библиотекарем в университете Болоньи. Я был рад знакомству с Пасти: не вызывало сомнений, что мы с ним одержимы одной и той же идеей. Мне навстречу, поигрывая золотым браслетом с элегантностью инструктора по бальным танцам, вышел человек в красивой рубашке. «Molto piacere»
[16]
, – сказал я. «Piacere», – ответил он удивленно. С моей стороны это не было лингвистическим подвигом: впечатлившую хозяина дома фразу я выучил лишь этим утром.
«Вы хотите увидеть библиотеку Меццофанти?» – спросил он. Конечно, я хотел. Пасти проводил меня в вытянутый зал с высокими сводчатыми потолками и стенами, уставленными книжными шкафами со стеклянными дверцами. На входе в главный зал стоял массивный стол из темного дерева, полированная поверхность которого отражала свет, льющийся в помещение через огромное окно. «В те времена, – прошептал Пасти, – строили не библиотеки, а настоящие храмы для книг». Я мог легко представить себе Меццофанти, сидящего на высоком кресле и проводящего все время за книгами. Он заведовал библиотекой, состоящей из тридцати тысяч томов, имея одного или двух помощников. Должно быть, эта работа подходила ему как нельзя лучше. Собранная здесь коллекция арабских и персидских рукописей и наличие свободного времени весьма способствовали совершенствованию языковых навыков.
К этому моменту его репутация гиперполиглота жила уже отдельно от него, что повлекло за собой огромное количество желающих навестить Меццофанти сановников, ученых и обычных туристов. В одном только 1817 году помимо лорда Байрона, а также русской принцессы и сопровождавшей ее графини, среди гостей Меццофанти значились хорват, шотландец, француз, итальянцы и множество американцев и британцев. Некоторые присылали ему просьбы об автографе. Конечно, это нельзя сравнить с желанием праздной толпы взглянуть на балаганного уродца, и все же его жизнь стала напоминать спектакль. Биография сделала его знаменитым. Но действительную степень его популярности я смог оценить лишь тогда, когда лично увидел целые стопки бумаг, исписанных именами и титулами его посетителей. Родившись в тот исторический момент, когда Болонье суждено было стать языковым перекрестком, Меццофанти получил шанс и заработал репутацию, что, в свою очередь, привело к усилению эффекта до такой степени, что священнослужитель и сам превратился в символический перекресток.
В своей книге о Меццофанти Пасти описывает и его деятельность как богослова. В 1820 году Меццофанти перевел Священное Писание с местных наречий на латынь в поисках скрытых источников ереси, обусловленных неточностью первичных переводов. В одной из своих работ, написанной на латыни и итальянском, он сравнивал сделанный в Калькутте перевод Нового Завета на персидский язык, а также греческий первоисточник этого перевода, с латинским оригиналом
[17]
. Кроме того, я нашел записку на английском языке от американки Деборы Эмлен, которая хотела принять римско-католическую веру. Меццофанти перевел эту записку на итальянский, видимо, по просьбе католической семьи ее жениха.
В тот же период он контролировал содержание книг, продающихся на рынке и ввозимых через таможню в папские владения. Запрещенные, а также содержащие распутные или политически либеральные идеи книги конфисковывались и уничтожались. Эти факты заставляют по-новому взглянуть на роль Меццофанти в борьбе с врагами церкви. Не потому ли он так долго оставался в Болонье, что его консервативная позиция делала небезопасным его пребывание в других частях Европы?
По словам Пасти, в своем родном городе Меццофанти не считался знаменитостью. Зато его имя часто упоминалось в записках путешественников, и, кроме того, его заслуги получали признание со стороны высокопоставленных служителей церкви и аристократических семей, в частных библиотеках которых он служил. Политический революционер Пьетро Джордани писал, что Меццофанти «заслуживает широкой славы хотя бы за то количество языков, которыми он владеет в большинстве случаев прекрасно, при том что его знания этим не ограничиваются». «Но даже в наши дни, – говорит Пасти, – Меццофанти не получил в Болонье должного признания. На улице Малконтенти установлены мемориальные доски, а еще одна расположенная недалеко от центра города улица названа в его честь, однако ни один из его юбилеев никогда отмечался на официальном уровне».
В зале архивных рукописей за столом сидел библиотекарь, в то время как двое исследователей корпели над книгами. Пасти достал каталог библиотеки Меццофанти, который один книготорговец составил после смерти кардинала. «Известно, – сказал Пасти, – что при составлении описи он сделал несколько ошибок в определении языков, на которых были написаны книги. Но тем не менее семье кардинала удалось получить за это наследство определенную сумму денег от папы Пия IX, который затем передал книги библиотеке Болонского университета».
Пасти показал мне также репродукцию кодекса Коспи, текст которого был сделан на пергаменте в доколумбовой Мексике. Он был привезен в Болонью задолго до рождения Меццофанти. Кодекс содержит сотни символов, вероятно, указывавших благоприятные даты в календаре. Я уже видел рукописный анализ этого кодекса; Меццофанти сделал одну из первых попыток его расшифровки. Пасти сказал, что только Меццофанти сумел правильно идентифицировать этот документ как мексиканский. До него кодекс именовался «китайской книгой». Наряду с анализом кодекса я обнаружил в бумагах кардинала историю арабского языка, сравнение шведского языка с немецким, а также попытки перевести Книгу Бытия на алгонкинский. Возможно, у этого гиперполиглота было не так много опубликованных работ, но это не позволяет считать его бездумным церковным функционером или языковым имитатором.
Работая с архивными документами, я обнаружил стихи, которые указывали на языковые способности Меццофанти и позволяли оценить глубину ума этого человека. Некоторые из его «versi» представляли собой эпиграммы, очевидно, написанные для различных посетителей, но чаще – благословения, молитвы или призывы к благочестию. Несмотря на то что эти документы не передавали эмоций автора, по ним можно было судить о его мировоззрении.
В некоторых случаях он призывал себя к скромности (и, судя по тому, что мы о нем знаем, небезуспешно). В стихотворной форме он напоминал тем, кто поставил его на лингвистический пьедестал, о том, что умение говорить на многих языках не настолько важно, как святость и служение Богу. Мне импонировало то, что Меццофанти постоянно просил почитателей не акцентировать внимание на его языковых способностях, хотя в первую очередь именно талант полиглота привлекал к нему людей. Его смиренное отношение к славе выражалось следующим целомудренным призывом:
