И все же былая мультиязычность амазонских охотников-собирателей переживает сейчас не лучшие времена (так же, как, собственно, охота и собирательство). Обдумывая возможность поездки в этот регион, я решил посоветоваться с Джин Джексон, антропологом из Массачусетского технологического института, участвовавшей в экспедиции на берега реки Ваупес в 1970 году. Она рассказала мне, что система межплеменных браков вовсе не имела тысячелетней истории, а возникла в результате миграционных процессов и снижения численности местного населения около ста лет назад. Теперь, когда и эта система разрушается под влиянием внешних факторов, очень мало представителей племен свободно говорят на четырех языках. Двуязычие по-прежнему распространено, но все больше людей полагается на знание тукано, языка самого многочисленного в регионе племени. Я понял, что даже если бы мне удалось как-то решить проблему незнания ни одного из местных языков, я бы нашел там слишком мало материала, который меня действительно интересовал.
Еще одной лингвистической «горячей точкой» мира является горный массив Мандара на севере Камеруна, где практически каждый местный житель говорит на трех языках, а многие знают пять или шесть. Как это выглядит на самом деле, рассказал антрополог Лесли Мур из Университета штата Огайо. По его словам, обычно местные жители «хорошо говорят только на двух или трех языках и скорее имеют интуитивное понимание, чем практические навыки в других». Обладание большим количеством «кусочков», относящихся ко многим языкам, не является чем-то необычным ни для гиперполиглотов, ни для мультиязычного населения этой части мира.
Другой эксперт в той же области, антрополог Скотт Макичерн, описывал распространенное здесь многоязычие как явление, имеющее очень давнюю историю; люди веками занимались торговлей, воевали, вступали в браки, боролись за политическое влияние. Связи с внешним миром подталкивали некоторых к изучению чужих языков. В качестве примера Макичерн приводит своего переводчика, молодого человека по имени Мишель Курдепайе. Он «свободно говорит на пеласла, вузлам и французском, – писал Макичерн. – Кроме того, он в разной степени владеет еще и такими языками, как мада, вандала и фульбе. Причем, как это часто бывает, понимает он эти языки гораздо лучше, чем умеет говорить на них. Еще он немного понимает муян. При этом настаивает, что его языковые навыки не являются чем-то необычным для данного региона» (выделено Макичерном). Столь обширным языковым арсеналом чаще обладают местные молодые люди, которым знание языков необходимо, чтобы воспользоваться возможностями, открывающимися за пределами их горного района, добавил антрополог. Он полагал, что до контакта с европейцами для представителей племени знание трех или четырех языков было нормой.
Пока я размышлял, стоит ли мне отправиться в Найроби, еще один многоязычный африканский город, на глаза мне попалась цитата индийского лингвиста Д. П. Паттанаяка (в Индии используется около 428 языков): многоязычие, писал он, всегда изучалось с той точки зрения, что жизнеспособное общество может поддерживать лишь конечное число языков и ограниченное культурное многообразие. Он предложил вопрос, ставший предметом бурного обсуждения:
«Как должна выглядеть жизнеспособная политическая система в условиях этнического и лингвистического разнообразия?»
Поскольку Индию можно рассматривать в качестве образцового многоязычного региона, я решил отправиться именно туда. В качестве конечной цели путешествия я выбрал город Хайдарабад, бывшую мусульманскую крепость на юге страны, где значительная часть населения говорит на урду, притом что официальным языком этого штата (Андхра-Прадеш) является телугу. В каком языке мне следовало бы немного попрактиковаться перед такой поездкой? После общения с Александрой в моей голове еще оставались некоторые фразы на хинди, но этот язык не является подходящим для Южной Индии, где в почете всегда были дравидийские языки и насаждение хинди сталкивалось с открытым сопротивлением
[65]
. В Южной Индии используются четыре основных дравидийских языка, на двух из которых, каннада и телугу, говорили в тех штатах, которые я собирался посетить.
«Не беспокойся, – успокаивал меня один из друзей. – Там все говорят по-английски». Это представление оказалось не совсем верным, но говорящих на английском индийцев действительно много, и в некоторых случаях это пришлось весьма кстати.
В то первое утро в Секундерабаде, как только я закончил рассказывать пригласившей меня индийской чете о цели своего визита, Шри сказал, что я обязательно должен встретиться с братом его кузена, бывшим послом Индии, который говорит на многих языках, включая неиндийские, такие как, например, китайский. Он тут же сделал звонок по мобильному телефону и договорился о встрече в другом городе. Я был поражен. Оказалось, что в семье, где говорят на нескольких языках, в городе, где в зависимости от района вывески магазинов пишут то на урду и английском, то на хинди и английском, то на хинди и телугу, в стране, где сотни миллионов говорят на двух, трех и более языках, полиглотство вызывает не меньшее восхищение, чем на моей одноязычной родине. Снова и снова, где бы я ни рассказывал о Меццофанти, люди восхищенно качают головами. Невероятно.
Одна из первых вещей, в которой я хотел разобраться, – это как люди узнают, на каком языке разговаривать с тем или иным человеком. На Юго-Западе США, где я вырос, выбор между английским и испанским частенько превращался в рискованное мероприятие и зависел от того, насколько опасно выглядел ваш потенциальный собеседник. Ладно, если вы обращаетесь к человеку по-английски и, поняв, что он не знает этого языка, переключаетесь на испанский (если, конечно, его знаете). Но если вы заговариваете с незнакомцем по-испански, то рискуете его обидеть: Что?! Ты думаешь, я не способен говорить по-английски? Причем вы рискуете даже в том случае, если хорошо знаете испанский и своими ушами слышали, как этот человек только что говорил с кем-то по-испански. Когда я описал подобный сценарий своим индийским друзьям, они не увидели никакой связи с их собственным случаем – для них неправильный выбор языка не имел этических или политических последствий. По крайней мере, они так сказали.
– Неужели никто не обижается из-за таких ошибок? – спросил я женщину-врача, с которой меня любезно познакомил Шри.
– Нет. А почему мы должны обижаться? – казалось, она была озадачена этим вопросом.
Шри, который уже несколько раз слышал, как я задаю этот вопрос разным людям, несколько раздраженно отрезал:
– Нет, вы просто говорите: мне очень жаль, но я не могу говорить на вашем языке. Говорите, пожалуйста, по-английски.
В один из дней мы отправились на автобусную экскурсию по достопримечательностям Хайдарабада: храм Вишну, построенный из белого мрамора, сверкающий флуоресцентной подсветкой музей, где хранятся огромные коллекции богатых индийских чиновников; дворец мусульманского правителя; зоопарк. Кроме одной пары иностранцев, все остальные пассажиры автобуса были индийцами. Пока мы переезжали с одного места на другое, экскурсовод, молодой человек, стоя в проходе и держась обеими руками за багажные полки трясущегося автобуса, описывал окрестности и давал инструкции по-английски. Я был заинтригован тем, что к концу дня он стал использовать еще и хинди. После того как наша экскурсия завершилась в ювелирном магазине, где продавались изделия из жемчуга (Хайдарабад известен как центр торговли жемчужными украшениями), я отвел его в сторонку, чтобы узнать причину такого языкового перехода.
