Нянька орала на пороге, выводя дурным голосом:
– Ой, не дышит она, совсем не дышит! Умерла-а-а… Да скорей же беги, пень старый!
Пень старый, лихорадочно натягивая штаны и никак не попадая в штанину, грязно выругался и заорал на голосящую няньку:
– Да заткнись ты, дура! Кто умирает-то? Толком сказать можешь?
Нянька от неожиданности захлопала глазами и залепетала:
– Порсия, деточка наша! Я просыпаюсь, а она как захрипит, как задышит! И белая вся стала, как покойница! А потом и дышать перестала… я бежать… а она… Она, может и померла уж…
– Тьфу, зараза! Чтоб разорвало тебя, паскуду! Бисар! Быстро тащи мой сундучок!
Бисар, полностью одетый и с сундучком в руках, уже стоял в дверях. Через пять минут Лабус склонился над мечущейся в постели Порсией, самой младшей дочерью Палия. Девочка задыхалась, с трудом втягивая воздух открытым ртом. Она не плакала, только испуганно смотрела на собравшихся у её кроватки взрослых огромными голубыми, как у матери, глазами.
Лекарь кивнул помощнику. Тот вытащил флакон и быстренько накапал в маленькую чашу с водой несколько капель успокаивающей настойки. С трудом проглотив жидкость, девочка немного успокоилась и дала лекарю себя пощупать, заглянуть в рот и даже послушать, приложив ухо к спине. Ничего хорошего осмотр не принёс – девочка задыхалась и вполне могла умереть.
Выгнав из комнаты всех посторонних, Лабус начал действовать. Из своего сундучка он извлёк изогнутую под определённым углом бедренную кость новорождённого ягнёнка и, смазав её настойкой из листьев нубуса, осторожно ввёл в дыхательное горло почти засыпавшей на руках у Бисара девочки. Та закашлялась, крупные слёзы беззвучно покатились из её глаз, но спустя минуту дыхание стало ровней и тише, а ещё через пять минут девочка спокойно заснула.
Оставив помощника наблюдать за больной, Лабус поплёлся в свою комнату, мечтая прилечь. Но этому скромному желанию сбыться было не суждено. Едва он залез под одеяло, поудобнее укладывая некстати занывшую поясницу, как в коридоре опять послышались торопливые шаги, и на пороге объявилась Фасима, прислужница Мирцеи, кутаясь в широкий халат и беспрерывно зевая.
Рустий вчера вечером объелся в саду поздних яблок, и под утро началась рвота и сильные боли в животе. Кляня в душе, на чём свет стоит, безмозглого мальчишку – вслух он только поинтересовался, как долго тот не слезает с горшка – Лабус уже привычно натянул штаны и, прихватив сундучок, отправился в покои Мирцеи.
Потом он зашивал рану кухарке, глубоко порезавшей руку, вправлял вывих конюху, не поладившему с норовистой лошадью, вскрывал чирей у одного из Золотых Мечей, накладывал твёрдую повязку сломавшему ногу садовнику. Заболевшие дети тоже требовали постоянного внимания, и когда Лабус в шестой раз шагал из покоев Мирцеи в комнату, где сейчас жили младшие дочери Повелителя, он уже с трудом мог вспомнить, ел ли он сегодня вообще что-нибудь. Не то, что про какой-то пузырёк с наперстянкой.
Мелеста
Дорога петляла по унылой равнине, заросшей низким кустарником и невысокой травой с длинными жёсткими листьями, напоминающими обоюдоострые стилеты. Лишь изредка попадались небольшие рощицы чахлых деревьев, ещё сохранивших пожухлую осеннюю листву.
Несколько раз они переезжали через неширокие речушки, скорее похожие на ручьи, и их возчик Смард, громко покрикивавший на свою подслеповатую лошадёнку, кряхтя, слезал с передка и помогал ей вытаскивать скрипучую повозку на вязкий илистый берег.
Бракар почти всё время ехал в повозке, лишь изредка спускаясь, чтобы размять затёкшие ноги. Мелеста сначала тоже решила расположиться с комфортом, чему совершенно не возражали поставленные Бракаром в известность о её положении друзья. Но после километра тряски по жутким ухабам она заявила, что для её здоровья пешая прогулка будет намного полезней.
Теперь их скромные пожитки и небогатый запас продуктов тащила лошадёнка, а ребята шагали налегке, оглядывая окрестности. Возчик Смард, плешивый мужичонка неопределённой пегой, как и его лошадь масти, без передних зубов, но с бельмом на правом глазу, всю дорогу от Цингурина бурчал себе под нос. Из его бурчания выходило, что «погода нынче гадкая, никак, шалава, не установится, хоть зима вон скоро», «дорога-то вся раскисла, прям болото», «ещё и людишки лихие шалят, чтоб им огонь подземный всю нутру выжег, лиходеям», «и ломота в суставах совсем доконала, свету белому не рад из-за неё, проклятущей», «а тут разным – всяким приспичило тащиться из тёплого дома невесть куда, а ему, страдальцу, вези вот их на своей кормилице…»
«Разные – всякие», чтобы не слышать этого нытья, старались держаться далеко впереди от неторопливо ступающей лошади. А вот Бракару приходилось туго. Правда, сначала он даже задремал под равномерное гудение с передка повозки, но когда час спустя открыл глаза и услышал, как Смард в сотый раз начал костерить погоду и свою несчастную судьбу, рявкнул так, что лошадь от неожиданности рванула галопом, выбрасывая из-под копыт ошмётки грязи.
– Ты можешь заткнуться? Ноет и ноет, уже в печёнке свербит! Ты ещё забыл вспомнить, что лангракс тебе за эту поездку отвалил целых пять литов! Да ты за весь год столько на своих вонючих лягушках не заработаешь! Страдалец…
Мужичонка затих и, втянув голову в плечи, молчал почти час. Но видимо, столь долгое молчание было для него просто непереносимой пыткой, и он начал потихоньку опять что-то бурчать себе под нос. Только очень-очень тихо. Ещё через час он забылся, и Бракару пришлось всерьёз пообещать вырвать ему язык и засунуть в задницу его драгоценной лошади. Это, наконец, возымело действие, и до самого обеда над пустынной дорогой висела тишина.
Лангракс Оберин Горк своё слово сдержал. Как только ему доложили, что рана Бракара закрылась, и лекарь окреп уже настолько, что по часу в день гуляет по городу, он сразу же отправил письмо тётке Мелесты, в котором сообщил, что её племянница в сопровождении слуг будет немедленно отправлена к ней со всеми удобствами.
А вот про удобства он, конечно, соврал. Потому как убогую маленькую повозку с несколькими соломенными тюфяками, которую тащила худая лошадь довольно преклонного возраста, назвать удобствами язык не поворачивался.
Но Мелеста была бесконечно рада и этому – наконец-то она вырвалась из затхлой атмосферы господского дома. Царящее там уныние не спасала даже жизнерадостность маленькой Дарины, единственной из семьи Горков, бескорыстно дарившей ей свою детскую заботу и ласку.
Грустные мысли не покидали теперь головы девушки, отдаваясь в душе всё нарастающей тревогой – а если и тётка Бегита тоже отвернётся от неё? Может, и не нужна ей вовсе невесть откуда взявшаяся родственница. Да ещё и с приплодом…
Мелеста помнила свою тётушку полненькой хохотушкой с брызжущими смехом глазами и мелкими белыми зубами, с короной пышных волос, уложенных в замысловатую прическу. Бегита была замужем за богатым торговцем тканями, имевшим свои лавки в столицах многих ланов и даже в самом Остенвиле.
