Часть вторая
— 1 —
Прошло два месяца.
Я сидел на подоконнике и задумчиво смотрел в окно. За окном валил густой снег, и было белым-бело. Деревья стояли наряженными в пышные белые одежды. Земля покрылась толстым белым ковром, который игриво искрился на солнце. Мороз рисовал на стеклах забавные узоры. Во всем этом отчетливо ощущалось дыхание приближающегося Нового года. Тут бы веселиться да радоваться, как и полагается в праздники. Но на веселье меня что-то не тянуло. Мне было грустно и тяжело. Жизнь меня откровенно тяготила, и доставляла одни мучения. Ведь я потерял все. Все, что раньше имел, и чем дорожил. Осознавать это было мучительно больно. Я потерял свой дом, друзей и знакомых. Но, самое главное, я потерял себя. Ведь я уже не был самим собой. Ильи Сергеевича Воробьева на свете больше не существовало. Он бесследно исчез, и, возможно, до сих пор числится в розыске. Я был, всего-навсего, телом, которое раньше принадлежало ему. У меня теперь было другое имя, Артем Николаевич Резник, другая биография, и даже другое лицо. Сразу после разговора с Иваном Серафимовичем меня отвезли в какую-то странную клинику. Судя по тому, что пациентов в этой клинике тщательно изолировали друг от друга, так, чтобы они вообще не могли видеться, можно было безошибочно заключить, что данное заведение относилось к категории секретных. В этой клинике мне сделали пластическую операцию. Мой нос, который немного напоминал картошку, и за который меня в детстве частенько подразнивали, укоротили, и сделали острее. Скулы расширили. Брови приподняли. Губы сделали тоньше и Щже. Когда, спустя месяц после операции, с меня сняли бинты и поднесли зеркало, я едва не заплакал. Из зеркала на меня смотрело совершенно чужое, незнакомое лицо, напоминавшее птичью мордочку. И вот с этой «птичьей мордочкой» мне теперь предстояло провести всю оставшуюся жизнь.
После выписки из клиники я попал в спецшколу, которая готовила кадры для работы в контрразведке. Называть ее тюрьмой будет, конечно, неправильно. Но порядки, царившие в ней, очень напоминали тюремные. Наша спецшкола являлась абсолютно закрытым учреждением, и никаких утечек информации отсюда не допускалось. Свобода всех, кто в ней учился, была ограничена. Она замыкалась на высоком бетонном заборе с колючей проволокой, окружавшем территорию школы. Была ли эта проволока под напряжением, или нет, я не знаю. Нам об этом ничего не говорили. А залезать на забор, и проверять наличие тока самостоятельно, ни у кого желания не возникало. Так что это так и осталось загадкой. Выходить за пределы школы было строжайше запрещено. Но, чтобы мы совсем не скисли, раз в две недели, по воскресеньям, нам предоставлялась увольнительная.
Собственно, я не очень горевал от ограничения свободы. Ведь идти мне было все равно некуда. Весь мой мир теперь составляли сокурсники и преподаватели. В первое время непривычная среда вызывала у меня растерянность и тревогу, угнетение и меланхолию. Она не отличалась разнообразием и вольностью мысли. Но при всем при этом, в ней не спрашивали за прошлое, и готовили ко вполне конкретному будущему. Мне потребовалось немало времени, чтобы я наконец смог почувствовать себя в ней непринужденно. Хотя, прошлое, конечно, не забывалось. Порой так хотелось снова увидеть прежних знакомых, вернуться в свою квартиру, прийти на свой завод. Но это было невозможно. Такова была моя плата за совершенный грех.
— Вы, Илья Сергеевич, должны понимать, что органы госбезопасности не занимаются укрывательством преступников, — разъяснил мне Иван Серафимович. — Ведь Вы теперь преступник. Вы совершили убийство, и по закону обязаны понести наказание. Мы можем пойти Вам навстречу только в виде исключения, и только потому, что Вы, не скрою, нам нужны. Вы обладаете уникальными способностями, которые в нашем деле очень ценятся. Мы можем сделать так, что Вы бесследно исчезнете. Не в физическом, конечно, смысле. Просто Илья Сергеевич Воробьев, как бы, перестанет существовать. Уйдет однажды из дома, и не вернется. Мы сделаем Вам пластическую операцию, мы дадим Вам документы на другое имя, мы узаконим для Вас новую биографию. Таким образом, Вы станете совершенно другим человеком, и сможете начать новую жизнь. Но мы не можем сделать это для Вас просто так. Поймите ситуацию. Вы совершили тяжкое преступление. Вас обязаны судить. Укрывая Вас от суда, мы идем на серьезное нарушение закона. А на это должны быть веские причины. Цена решения вопроса для Вас следующая. Вы теперь всецело принадлежите нам, и работаете исключительно на нас. Отныне Вы будете обязаны выполнять все наши задания, и согласовывать с нами каждый Ваш шаг. Свою прошлую жизнь Вы должны полностью забыть, как будто ее у Вас и не было. Вы должны выбросить из памяти все и всех. Любая Ваша попытка установить контакт с друзьями, знакомыми, родственниками будет считаться нарушением условий нашего договора со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Получается, что я становлюсь Вашим рабом? — спросил я.
— Получается, что так, — развел руками Иван Серафимович, и внушительно помолчал, придавая силу своим словам. — Поэтому, подумайте еще раз, хорошенько все взвесьте, и определите, согласны ли Вы на такие условия? Да, или нет? Это будет Вашим окончательным ответом. Пути назад после этого у Вас уже не будет.
— Да, — твердо сказал я…
— Все свою беду вспоминаешь? — раздался голос Роберта, с которым нас поселили в одной комнате. Я обернулся. Роберт лежал на кровати, заложив руки за голову, и смотрел на меня. Это был высокий черноволосый осетин, с присущими любому кавказцу темпераментом и гостеприимством. Широта его души, приветливость, общительность быстро делали его своим в любой компании. Роберт был приятным человеком, и мы быстро подружились. Несмотря на то, что мы никогда не рассказывали друг другу свои истории, он прекрасно знал, почему и каким образом я здесь очутился. Точно так же и я был прекрасно осведомлен, почему и как здесь очутился мой сосед. Роберт тоже был телепатом. Наши истории имели схожесть. Он так же, как и я, совершил преступление. Только на мне висела одна прерванная жизнь, а на нем пять, причем детских. До появления в спецшколе он работал водителем автобуса, и как-то, будучи за рулем, на высокой скорости въехал в толпу ребятишек из детского сада, которые вместе с воспитательницей переходили дорогу. Роберт до сих пор не мог понять, как это могло произойти. Ведь он не был пьян. Он прекрасно видел переходящих дорогу детей. Он понимал, что нужно нажать на тормозную педаль. Но его нога каким-то образом отказывалась это сделать. Ее словно сковал паралич. Роберт, также, как и я, пребывал в страшном шоке от содеянного. И так же, как и я, предпочел рабство тюрьме.
Я прерывисто вздохнул и отмахнулся, давая тем самым понять, что не хочу, чтобы он лез в мою душу.
— Забудь, — сказал Роберт. — Все, что с тобой происходит, угодно Богу. У каждого своя судьба, и нужно с ней смириться.
После пережитой трагедии Роберт увлекся религией. Он нашел в ней душевное спокойствие. Она являлась для него своего рода отдушиной, помогающей отвлечься от переживаний. Он смог убедить себя в том, что все грехи человека предначертаны свыше, и совершаются им не по собственному побуждению, а по воле Всевышнего, в соответствии с определенной им для этого человека судьбой. Кто его знает, может, эти пять погибших ребятишек в будущем могли стать какими-нибудь опасными преступниками. И он, Роберт, был избран Господом в качестве орудия борьбы за чистоту человеческого общества. Убедив себя в этом, Роберт облегчил в себе чувство вины, и свою совесть. Я же, в отличие от него, не мог заставить себя свалить ответственность за свой грех на кого-нибудь другого. Даже на Всевышнего. Может быть, поэтому у меня до сих пор на душе скребли кошки.
