Полтора Матвея наливал себе стопку водки, втирал чеснок в горбушку, выпивал, закусывал, а затем, смачно крякнув, рассказывал наконец свой любимый анекдот. После чего маленького Семена Марковича сразу же выпроваживали на улицу. Он кругами ходил вокруг дома, глотал слезы и клялся никогда не давать своим детям имя Матвей и никогда не прикасаться к чесноку. Первую часть клятвы ему удалось выполнить легко – детей у Семена Марковича не было, а вот со второй частью он не справился. Несколько раз в год он покупал себе четвертинку, черный хлеб и головку чеснока. Он не крякал, как это делал Полтора Матвея, и не рассказывал дурацких анекдотов. Но, видимо, таким образом он пытался вытеснить водопроводчика из своего детства, в котором мама должна была любить только его и никого больше. Иногда, правда, его при этом посещали мысли, а не записаться ли на прием к психиатру, но он так и не решился сделать это.
И, конечно, маленький Семен Маркович не любил воскресенья из-за того, что по выходным два раза в месяц мама водила его в баню. Называлось это – банный день. Мама будила Семена Марковича ранним утром, и они шли к длинному приземистому зданию, у которого окна были закрашены белой масляной краской. Маленький Семен Маркович не понимал только одного – почему его не купали дома. Ведь висела же на стене кладовки ванночка из оцинкованной жести, в которую он в то время мог легко уместиться. Неужели так тяжело было согреть на примусе воду? Нескольких небольших кастрюль вполне хватило бы, чтобы вымыть его с головы до ног. Нет, мама упорно тащила Семена Марковича за руку к этому страшному зданию. Тащила в любую погоду. Если был дождь, они шли под старым зонтом с вылезшей спицей, если была зима, мама везла его на санках, и полозья скрипели по желтому песку, которым посыпали улицы. Но главные мучения Семена Марковича начинались в предбаннике. Мама поднимала его на деревянную скамью и ловко освобождала от всех одежд. Семен Маркович застывал, чувствуя себя выставленным на всеобщее обозрение, и ждал, пока разденется мама, чтобы нырнуть затем во влажный воздух, заполненный странным гулом.
Этот гул Семен Маркович запомнил надолго. Он состоял из плеска воды, звона тазов, женского смеха и неразборчивых возгласов. А еще этот гул состоял из его позора. Вокруг Семена Марковича возникали намыленные головы, блестящие от воды груди, маленькие с торчащими сосками или большие, отвисшие до живота, покрытые синими прожилками. Он старался отвести глаза в сторону, но все равно натыкался либо на чью-то точеную фигурку, склоненную над тазом, либо на жирные складки, опускающиеся на широченные бедра, красные от резких движений мочалки. Мама тоже терла его мочалкой, окатывала водой, иногда отвечала на чьи-то замечания, что Семен Маркович еще совсем маленький, чтобы его стеснялись. А он, прикрывая ладошкой пипку, сгорал от стыда. Ему казалось, что все эти тети специально выставляют напоказ свои голые тела для того, чтобы унизить уже живущего в Семене Марковиче маленького мужчину, а унизив, вдоволь насладиться его беззащитностью. Странно, что его мама не замечала этого. Впрочем, она никогда не замечала того, чего замечать не хотела.
Бывали, правда, выходные, когда у них с мамой не было никаких дел и обязанностей, но и они имели свой привкус горечи. Особенно если это были походы в кино жаркими летними днями. На Семене Марковиче обычно красовалась сиреневая майка, заправленная в короткие штанишки на лямках, которые ему сшила соседка. Они заходили в прохладу фойе, где на стенах были развешаны фотографии знаменитых артистов, почти все вполоборота и с каким-то неестественным взглядом поверх голов их поклонников. А в дальнем углу стоял синий лоток продавщицы мороженого и дымился сухой лед, которым был обложен большой бидон с вожделенным лакомством. Продавщица брала вафельный стаканчик из стопки, стоящей на подносе, набирала алюминиевой ложкой белую массу из бидона и целиком внедряла ее в стаканчик, да так ловко, что поверх его всегда выпирала поблескивающая морозом покатая горка.
Семен Маркович бредил этим мороженым. Он теребил маму, подтаскивал ее к синему лотку, капризничал и даже пытался повалиться на пол. Но мама была непреклонна. «С твоим горлом, сыночка, – говорила она, – ни за что». И только когда распахивались двери в зрительный зал и фойе пустело, она подходила к продавщице и выпрашивала у нее вафельный стаканчик. Просто вафельный стаканчик. Пустой вафельный стаканчик. Семен Маркович сидел в темноте зала, беззвучно заливался горькими слезами и жевал хрустящую оболочку этого псевдомороженого, даже не подозревая, как во многом его жизнь будет потом похожа на этот стаканчик, куда не захотели или не смогли положить что-то очень для него важное.
Долгое время под словом «важное» Семен Маркович имел в виду свои отношения с прекрасным полом. С грустью он думал о том, что у него никогда не было того, что называется «первое свидание». Нет, свидания, конечно, были, но такого – с душевным трепетом, со стуком сердца, который слышен всем вокруг, такого не было. В один из воскресных дней, в классе, наверное, 9‑м, он пригласил в кино девочку из соседней школы. Маме Семен Маркович решил ничего не говорить, да она и ни о чем не спрашивала, просто молча смотрела, как он надраил ваксой ботинки, а затем намочил под краном чуб, пытаясь придать ему хоть какую-то видимость прически. Он торопился, опаздывал, но его вдруг усадили на стул и рассказали анекдот, как некий сын привел домой несколько своих подружек, а затем спросил у своей мамы, какую из них, по ее мнению, он хотел бы взять в жены. «Наверняка ту рыженькую», – ответила мама. «Как ты узнала?» – спросил сын. «Тоже мне бином Ньютона, – усмехнулась мама, – она единственная, кто мне сразу не понравилась».
Вроде бы просто анекдот. Но он как заноза застрял в голове у Семена Марковича. Кстати, в кино он тогда не успел, зато на всех своих потенциальных жен начал смотреть мамиными глазами. И тогда с ужасом обнаружилось, что ни одна из предполагаемых избранниц ей бы не понравилась. Мама почему-то свято верила, что ее сын станет нобелевским лауреатом по математике и, естественно, рядом с ним должна была быть женщина, достойная королевского бала. Все эти годы Семен Маркович не хотел огорчать ее тем, что в шведской академии не присваивают нобелевской премии по математике, и все из-за того, что возлюбленная господина Нобеля сбежала от него с неким коварным обольстителем. А коварный обольститель, к несчастью для всех математиков, занимался именно этой наукой.
В общем, к своим весьма уже почтенным годам Семен Маркович так и не сумел совершить свой выбор. У него не было даже любовницы, которая значилась бы женой, скажем, проректора по хозяйственной части института, где Семен Маркович возглавлял кафедру математики, и он не сбежал с ней в какой-нибудь Сыктывкар, чтобы тем самым войти если не в историю шведской академии, то хотя бы стать притчей во языцех внутри своего родного учреждения.
Однажды, когда ситуация с созданием собственной семьи зашла в очередной тупик, он взял отпуск, приехал в Бобруйск и сказал: «Выбери мне жену, мама, а я, так и быть, проживу с ней долго и счастливо, и умрем мы, как и полагается, в один день». Но мама была непреклонна. Она сказала: «Выбирать будешь ты, а утверждать твой выбор – этот труд, так и быть, я возьму на себя». Семен Маркович возразил, мол, он же математик, а не психолог, чтобы сделать верный выбор. Но мама ответила: «Вот именно, ты – математик, ты ее вычислишь».
