Митя отогнал от себя крамольное видение, но на смену ему тотчас же пришло другое.
– Вспомним, – сказала Мария Францевна, – что именно седьмого числа в декабре 1887 года Володю Ульянова отчислили из университета и выслали под надзор полиции.
Тон у нее был такой, будто Митя все это знал, вот только, может быть, подзабыл немного. А так, конечно, сидит его превосходительство ректор Казанского университета, макает в чернильницу ручку и думает, а когда, собственно, отчислить из студентов этого неугомонного Ульянова. Шестого числа вроде бы еще рано. Восьмого – будет уже поздно. Уволю-ка я его седьмого. И с тех пор покатилось. В длинном списке судьбоносных событий, помеченных числом «7», которые Митя запомнил, значилась Надя Крупская с мамой и тяжеленным чемоданом, в котором были книги и варенье, – 7 мая они приехали к будущему мужу и зятю в Шушенское. Затем некий господин Карпов – под этим псевдонимом 7 ноября 1905 года Ленин нелегально пересек границу России и появился в гриппозном и дождливом Петербурге, а через два года тоже 7-го числа, но только уже в декабре, вынужден был бежать из любимой Родины куда подальше по очень тонкому льду Финского залива. А еще врезались Мите в память польские жандармы, которые в самом начале Первой мировой нетерпеливо посматривали на августовский календарь, когда же наступит это чертово число «7», чтобы начать операцию по аресту подозрительного русского. И, конечно, присоединившиеся к ним ищейки Керенского, они тоже не стали портить общей картины, дождались 7 июля, только уже 1917 года, и объявили наконец в розыск гражданина Ульянова (Ленина), а тот, уйдя у них из-под носа, укрылся в конспиративном шалаше и посылал оттуда ненавистным буржуям свой пламенный пролетарский привет.
И это была лишь малая толика тех событий, когда семерка выскакивала, словно чертик из табакерки, путая карты противникам будущего вождя и спасая его в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. А когда все же случилась непредвиденная закавыка и главное дело его жизни – пролетарская революция – произошла вопреки всем расчетам Марии Францевны почему-то 25 октября, то и здесь история поспешила исправить ошибку: большевики, по настоянию Ленина, перешли со старого юлианского календаря на новый григорианский, и ноябрьское отлитое в бронзе число «семь» гордо воссияло над миром.
5
Если честно, то, как Митя вскоре покинул балкон, было похоже на элементарное бегство. Он оказался переполнен информацией. Число «7» стояло у него в глазах, лезло из ушей, отдавало странным привкусом во рту, если он пытался его произнести. Единственное, что Митю еще какое-то время удерживало около Марии Францевны, была зеленая книга, лежащая по-прежнему на круглом столике и, казалось ему, хранившая куда как больше тайн, нежели тот коричневого цвета том, который все это время нежно прижимала к себе его соседка.
Но с этой зеленой книгой все вышло совсем не так, как можно было предположить. Судьба словно раздумывала, стоит или нет передавать ее в Митины руки, а потому мешкала и всячески оттягивала заветный момент. Во всяком случае, той же ночью за стенкой его квартиры, которая граничила с квартирой Лиходиевских, послышались какой-то странный шум и чужие голоса. Слышимость в доме благодаря славным бобруйским строителям была почти идеальной, но понять, о чем бубнили за тонкой стенкой, ни он, ни проснувшиеся родители так и не смогли. Митина мама предположила, что соседей грабят и надо вызывать милицию, на что его папа резонно возразил, что в таком случае были бы слышны крики о помощи, а раз с той стороны никто не кричит, значит… тут папа и мама переглянулись, и папа шепотом сказал: «Это обыск».
Митя не спал до утра, лихорадочно вертелся в постели, и ему казалось, если это обыск, то, наверное, придут и к ним. А что, если, думал он, число «7» в биографии Ленина составляет некую государственную тайну, а Мария Францевна об этой тайне догадалась и даже разгласила ее совершенно постороннему человеку. Те резоны, что разговор на балконе никто не мог услышать, полностью разбивались о качество перегородок, возведенных в доме. Он уже не сомневался, что кто-то из соседей все тщательно зафиксировал и сразу передал добытую информацию в соответствующие органы. Обливаясь холодным потом, Митя даже пытался вычислить предполагаемого доносчика, но потом решил, что это бессмысленно, поскольку сотрудники в синих фуражках с чистыми руками и горячим сердцем уже были на месте и перетряхивали за стенкой все подозрительные вещи в поисках антигосударственной крамолы.
Ранним утром он дождался момента, когда соседи внизу включили на полную громкость радио, передающее утреннюю гимнастику, и под настойчивые фразы: «Встаньте прямо, голову держите выше, плечи слегка отведите назад, на месте шагом марш» – бесшумно пробрался на балкон и неожиданно наткнулся на мужа Марии Францевны. Тот, видимо, только что в очередной раз побрил голову и сейчас, укутав ее белым вафельным полотенцем, шарил в деревянной шкатулке, пытаясь отыскать папиросу.
– Здравствуйте, – осторожно поздоровался Митя.
– Здравствуй, – ответил муж Марии Францевны, – и, ради бога, извинись от моего имени перед родителями за ночной шум, Маше стало плохо, пришлось вызывать «Скорую». Теперь она в больнице.
– Какое счастье, – невольно вырвалось у Мити.
Лиходиевский как-то странно посмотрел в его сторону, сдернул с головы полотенце и ушел в комнату.
– Это не то, что вы подумали, – крикнул Митя ему вслед, а затем поежился от утренней прохлады и под бодрый фортепьянный аккомпанемент поставил, как велел неугомонный диктор, левую ногу в сторону на носок, руки поднял кверху, сделал вдох, с удовольствием потянулся и не забыл вернуться в исходное положение.
6
Митин отец работал завхозом городской больницы, а потому узнать, где именно лежит их соседка, особого труда не составило. Он не помнил уже, какой тогда был день, да это было и не важно. Халат ему выдали не по росту, он завернулся в него, как в большой белый мешок, и, неся перед собой кулек с истекающей соком вишней, осторожно приоткрыл дверь огромной палаты. Марию Францевну поместили в дальнем углу около окна, и, если бы не зеленая книга на тумбочке рядом с ней, Мите пришлось бы поплутать между десятком металлических коек, всматриваясь в лица их обитателей.
Мария Францевна лежала на спине, без очков, а потому подслеповато щурилась, глядя в большое больничное окно, заляпанное косыми струйками начинающегося дождя. Появление Мити она восприняла как должное и указала кивком на расшатанный деревянный стул около тумбочки. Когда он с опаской уселся и выложил вишню в большую тарелку с желтым ободком, которую дала ему какая-то тетка с соседней койки, Мария Францевна удовлетворенно кивнула, но не проронила ни единого слова. Митя даже вначале подумал, что врачи запретили ей разговаривать. Так они и сидели некоторое время.
– Когда меня арестовали, – внезапно сказала она, как будто продолжила прерванный разговор, – я была беременна. Сын родился уже в тюрьме, но прожил недолго, мне даже не дали его похоронить. С тех пор на каждый день рождения я готовлю для него какой-нибудь подарок. В лагере это были всякие поделки, которые мы мастерили в нашем отряде, а когда вышла на волю, стала дарить ему книги. Та, что лежит на тумбочке, – последняя.
