Писатель, как и положено всем маститым и знаменитым, жил в огромном сером доме практически напротив кремлевских башен. Митя шел к нему от метро «Библиотека имени Ленина» мимо Дома Пашковых, а затем по Большому Каменному мосту и чувствовал на фоне открывающихся перед глазами столичных красот какую-то неизвестную ему доселе робость и даже неуверенность в том, сможет ли он достойно существовать в этом державном пространстве, благоволящем к одним и безжалостно превращающем в труху и пепел множество других, не вписавшихся в жесткие рамки его бескомпромиссных правил.
В подъезде дома, куда он вошел, запах гари еще так до конца и не выветрился, но чем выше Митя поднимался, тем все легче и легче дышалось свежим прозрачным воздухом, проникающим сквозь приоткрытые окна лестничных площадок. Дверь ему открыла женщина в цветастом фартуке с тряпкой в руке – явно отмывала квартиру от закончившегося наконец зноя. Она провела его по длинному коридору, сплошь уставленному книжными шкафами, в комнату, похожую на мебельный салон какого-то антикварного магазина, и оставила стоять посреди ее, словно дав Мите время насладиться красотой изящно инкрустированного стола, затейливого вида диваном с синей бархатной обивкой, стульями с высокими спинками и закругленными поручнями, каждый из которых был, очевидно, копией какого-нибудь трона, предназначенного для царственных особ.
Но поразило Митю не это. В самом углу комнаты на небольшом столике, стоящем между золоченым торшером и черным стеклянным баром, расположился предмет его зависти – пишущая машинка Optima, над ней висел внушительных размеров портрет Ленина, а рядом с машинкой лежал зеленый томик стихов Лермонтова. Тот самый. Он знал, конечно, что квартира принадлежит писателю, который прославился работами о вожде мирового пролетариата, но увидеть здесь еще и томик стихов Лермонтова – это было уже как-то чересчур.
Впрочем, увиденное подействовало на него лучше всякого успокоительного. Он почему-то уверовал, что раз здесь находится его любимая книга, то все должно разрешиться наилучшим образом, и когда из боковой двери появился будущий наставник – так Митя уже мысленно о нем думал, – коленки его не дрожали, взгляд был ясным, а рукопожатие крепким.
Наставник выглядел странно и даже несколько комично. Был он небольшого роста, одет в широкие синие джинсы на подтяжках и джинсовую же рубашку, с трудом застегнутую на выпирающем животе, отчего фигура его в профиль смахивала на разрезанную пополам большую перезрелую грушу. Но внешние несуразности компенсировались зарядом такой мощной внутренней энергии, что через какое-то время Митя уже не замечал ни изъянов фигуры, ни растрепанных седых волос, ни коротких пальцев, нервно барабанящих по любому попавшемуся под руку предмету. А еще Митю поразило его лицо. Если бы не обвисшие щеки, выбритые до синевы, то крючковатый нос и круглые толстые стекла очков делали наставника похожим на мудрую сову, такую же, на которую когда-то была похожа давняя Митина соседка.
9
Наставник, видимо, никуда не торопился. Он подробно разобрал Митины литературные опусы, а потом, пока женщина в цветастом фартуке осторожно протирала мебельные раритеты, они сидели на кухне, пили заваренный на каких-то целебных травках чай, и Митя рассказывал о загадочной цифре «7», которая столько раз самым чудесным образом появлялась в биографии Ленина. Наставник похохатывал, постукивал пальцами по столу, а иногда срывался с места, чтобы проверить ту или иную дату. Потом посерьезнел и сказал:
– Альберт Эйнштейн считал, что есть только два способа прожить жизнь. Первый – будто чудес не существует. Второй – будто кругом одни чудеса. Похоже, твоя соседка хотела, чтобы в ее мире главным был второй способ.
Митя пожал плечами, но мысль великого Эйнштейна запомнил. До сих пор ему казалось, что он жил по первому варианту, но теперь он не прочь был испробовать на себе вторую часть постулата. Тем более что действительность в этот день на всяческие чудеса не скупилась. Когда они снова оказались среди тщательно протертого антиквариата, Митя набрался храбрости и спросил, что делают стихи Лермонтова под портретом вождя, который с лукавым прищуром вглядывался в зеленую книгу.
– Это грустная история, – сказал наставник. – Я пишу сценарий фильма о последних днях Ильича и вот раскопал. – Он взял в руки книгу и открыл ее в том месте, где была закладка из сложенного пополам листа писчей бумаги. – Стихотворение «Сон», одно из последних, написано незадолго до дуэли, – и начал читать нараспев: – «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…» – потом захлопнул книгу и положил ее на место. – Саша лучше прочтет, – сказал он.
Митя постеснялся спросить, кто такой Саша. Наверное, подумал он, актер, которого утвердили на роль вождя.
– Я знаю этот стих, – сказал Митя и продолжил начатое: – Глубокая еще дымилась рана, по капле кровь точилася моя… Но при чем здесь Ленин? – спросил он.
– Видишь ли, – подойдя вплотную к Мите, доверительно сообщил наставник, – Владимир Ильич любил это стихотворение, а незадолго до смерти прочел его наизусть и после этого ни с кем уже не общался, интеллект его умер, хотя жизнь еще продолжалась, врачи смогли продлить ее практически на две недели.
– Когда это произошло? – спросил Митя.
Наставник полез в свои записи.
– 7 января, – сказал он, а потом внимательно посмотрел на Митю, словно хотел уличить его в каком-то подлоге.
Теперь Митя понял, почему на тумбочке в больнице у Марии Францевны лежал томик Лермонтова, а еще догадался, какое именно стихотворение читала она перед тем, как уйти из этого мира. Но это были еще не все чудеса, случившиеся в тот воскресный день.
– Ты в команде, – сказал наставник перед тем, как они попрощались, – и у меня к тебе просьба. Отвези, будь добр, приглашение на закрытый прогон моей пьесы. – Он сунул Мите какой-то затейливый конверт, затем подошел к машинке, вставил лист бумаги и ловко всеми десятью пальцами напечатал адрес и фамилию того, кому это приглашение предназначалось. – Слава богу, это последнее, – произнес он, провожая Митю по длинному коридору к двери, – по остальным адресам твои будущие коллеги уже побывали.
– Команда, коллеги, команда, коллеги, – повторял про себя Митя, сбегая по лестнице. Ему нравились эти слова, нравился наставник, нравилась улица, на которую он, не сбавляя скорости, выскочил из подъезда – теперь она была к нему дружелюбна и внушала надежду, – нравилась даже погода, несмотря на ветер, который все крепчал и грозил нагнать дождливые облака. Он вынул из кармана листок с адресом и прочитал: Ленинский проспект, дом 7. Ехать оказалось недалеко. Он сел в полупустой троллейбус и стал оглядываться по сторонам. Обычно Митя этого не делал, каждую свою поездку он старался использовать для придумывания сюжета какого-нибудь нового рассказа, а потому, как правило, был углублен в себя и почти не замечал тех, кто находился рядом. И все же сегодня ему хотелось каких-то радостных, а возможно, даже и ободряющих взглядов, но народу в салоне было мало, и никому не было никакого дела до его желаний. Только одна девушка, устроившаяся на параллельном сиденье, отделенном от Мити узким проходом, оторвала взгляд от книги и посмотрела в его сторону, но по ее взгляду было ясно – ее интересовал не Митя, а то место за окном, около которого притормозил троллейбус. И тут Митя вспомнил слова Эйнштейна, вернее, вторую часть его постулата: жить так, как будто вокруг одни чудеса. Оказалось, он уже целый день жил по этому принципу, и чудеса выплывали откуда-то из небытия, обретали свой цвет и свою форму, и всего-то надо было не разминуться с ними, не пройти мимо, довериться происходящему – девушка в воскресном московском троллейбусе читала Лермонтова. На коленях у нее был томик его стихов. Тот самый. Зеленый.
