– То есть?
– То есть он пока повышенно возбудим. Но это уйдет. Контрасты – покой/возбуждение – ему полезны.
– Но говорить с ним я могу обо всем?
– О чем хочешь. Он вполне адекватен, я процессом доволен. Сегодня его в терапию перевезли, сама видишь. Наши успехи.
– Поняла. – Рита вздохнула с облегчением, когда Володя снова присоединился к собеседникам, те его ждали, разглядывали Риту зачем-то в упор. – Могу идти к нему?
– Да. Но ничего не перепутай! Меньше волнений, а соки свежевыжатые – в любом количестве!
Рита вошла в комнату с белыми стенами, держа в одной руке пакеты, на плече сумка болтается; она почти забыла, что прижимает к груди букет зимних цветов, казавшихся уже не настоящими, в воду ставить страшно, розы как из железа, а гвоздики тут же сожмутся, поникнут.
Лешина кровать посреди палаты, параллельно окну. Он безучастен, тут же повел глазами на звук прошелестевшей по полу двери, вжик-вжик, Рита стряхнула с плеч пальто, бросила пакеты и сумку, два шага – и вот она прикасается к нему, цветы падают на кровать, Рита переложила их на тумбочку, они и оттуда посыпались, неловко.
– Рита. Рита. – Его голос звучал не громче шороха двери, но она расслышала.
Все забыла, что Володя говорил, упала к нему на грудь, лицо осунулось, пижама больничная, простыня…
– Леш, мне всю ночь снилась эта простыня, я не могу объяснить, но простыня, простыня…простыня, и лицо, закрытое белым… там носилки возили, господи, я глупости говорю, как хорошо, что ты жив, родненький мой. – Она заплакала, как плачут над ребенком, но откуда она знает, детей у нее никогда не было. Да и любви настоящей никогда не было, впервые удача великая – и так непрочно, хрупко. Чуть не убили, чуть не украли ее счастье, для чего, зачем? Лишь бы отобрать.
– Рита, да ну не плачь ты надо мной, я ведь жив! Жив и ты рядом. Любимая, невероятная, моя. – Он невнятное бормотал и гладил ее руку, прижимался щекой, трехдневная небритость колкая. Внезапно глаза его сузились, сверкнули странным огнем, на миг. И посветлели тут же, взгляд прояснился. Он откинулся на подушку, молчал. Потом будто вспомнил, что она здесь, повернулся к ней и зашептал, вначале едва слышно, не разобрать, но постепенно голос окреп. – Только сны у меня чужие, непонятные. Сон во сне – я проснулся голым и слабым, весь в какой-то слизи, в окружении механических монстров, но туман рассеивался, монстры добрели, и в купели меня крестили. Жертвенный агнец. Круги перед глазами…
– Да у тебя и под глазами круги, – сказала Рита.
– Я сплю беспробудно, жду тебя и сплю снова. Это круги осоловелости. И коридоры бесконечные я тоже видел, и будто бы опять те люди, двое… наваливаются, жмут шею, руки, а лиц разглядеть не могу… белые маски на лицах. Белые маски. Привидения, во сне и наяву. Не отличить, что придумано, а что вправду, один из них маску снял, и это был кто-то хорошо мне знакомый, а не вспомню.
– Тебе вредно говорить, а волноваться совсем нельзя. Володя сказал.
– Я не буду. Но главное, главное меня мучило, что ты больше не придешь. Однажды проснулся – и капли пота выступили, лоб, щеки, уши в поту – от ужаса, я кричал, наверное. Рисунки маньяка, рисунки. Мне снилась Эвина тетрадка, я там страшные картинки нарисовал, вдруг представил, что ты найдешь, ты же там, дома. И тетрадка у меня там. Как представил себе… только об этом и думал.
– Я у себя дома, Леша. У тебя мне страшно. Но тетрадку я видела. И рисунки.
– Вот мне всю дорогу снилось, что ты увидела, я так боялся тебя потерять! Не объяснил ничего. Когда говорю о рисунках, они тут думают, что я умом тронулся. А я в порядке, Рита. Но все, все хочу тебе объяснить, и как рисовал там, в Майами, давно, – жара, духота, и во всем вина моя, тоска внезапная накатила, – и подумал тогда, что виновата ты, что твоя вина, и нужно мстить. Злая минута, она прошла. Рисунки остались.
– Ты прав. Моя вина. Чтобы не думать об этом, я эти дни работала, как проклятая, работала и спала. И считала часы, когда смогу к тебе прийти. Пришла. Прости меня. Лешенька, что я видела твои рисунки. Ты в ванной был, а я вошла к тебе в кабинет, увидела дневник. Случайно увидела. Эва писала мне, ты меня рисовал, я узнала твою манеру, необычная. Я в ужас пришла, любовь показалась ненастоящей, фейковой, оттого и сбежала. Жутко и страшно. А потом вернулась.
– А почему вернулась?
– Не знаю. Поняла, что люблю тебя, остальное неважно. Я хотела это сказать. А сказать некому. – Она целовала его лицо, губы, глаза.
– Я так соскучился по тебе!
– Я тоже, только не волнуйся.
– Нет, я спокоен. Ты здесь, твой чудесный запах. Так пахнут цветы весной. Любимая моя девочка. – Она замолчала, затихла у него на груди.
– А дальше ты знаешь? Я слушала твой пульс, ведь не умею пульс находить, но сообразила же. И укол сделала. В плечо.
– Мне Володя сказал, что я жизнью тебе обязан.
– Вначале смертью. Я виновата. Бросила тебя одного. И Эву не уберегла, и тебя чуть не убили. Это из-за меня.
– Меня спасли из-за тебя. Если бы не ты… да ничего бы не было уже. А если бы ты не ушла, тебя бы уничтожили как свидетеля. Счастливый случай.
– Как нам повезло, – сказала она.
– А разве нет? Рита, как бы мы жили, скрывая друг от друга правду, переживая поодиночке, как? лгали бы? Я бы скрыл от тебя рисунки, ты бы скрыла, что видела их, мы вместе думали бы, что убили мою чудесную золотоволосую дочку, каждый по-своему. Но никто из нас ее не убивал! Мы оба желали ей добра. Стечение обстоятельств, рок. И она ушла. Я не знаю, как это высказать, странно, да? – но Эва нас оживила. И тебя и меня, нас. Это мы с тобой были умершими. Она ушла, чтобы мы жили, чтобы прозрели: только в любви правда. Чужую боль, как свою. Мука, боль, сомнения, да, как мы боимся боли! но без любви ничего нету. Пустота. Я думал – доктора меж собой говорили «Он думать не может, овощ», – а я думал; когда между жизнью и смертью зависаешь, открывается простое, вдох и выдох, а то вовек бы не понял. Груз прошлого тащим на себе, в Майами друг мой Джек волком выл: «по past, future!» Прав! Эмоциональная реакция человека на самообвинение и самоосуждение разрушительна. Чувство вины, по сути, это агрессия, на себя же и направленная – самоуничижение, самобичевание, стремление к самонаказанию. Вместо ответственности – чувство вины. Вместо жизни – чувство вины, вместо любви – чувство вины, лямка от баржи, пыжишься, а она ни с места, застряла в прибрежном песке.
Вот интоксикация у меня, тотальная интоксикация. У нас, Рита, у обоих тотальная интоксикация, смертельное отравление чувством вины. Меня чистить долго еще придется. Тебя тоже будем чистить, начнем с азов. «No past, future». Любимая моя, забудь написанное не нами и не про нас… красотка очень молода нас не оставит никогда, во сне эти строки, в бреду слышались. Нет между нами ничего и никого. Tabula rasa. С чистого листа.
– Совсем чистого листа не бывает, слово «любовь» напишем, хорошо? Ой, забыла совсем, я бумагу принесла, и фломастеры купила. Разноцветные. Книжки тебе пока трудно читать, рисуй. Что хочешь. Лошадей, собак, девушек, даже меня, если захочешь. Стол, окно, у тебя тут комфорт! И соковыжималка!
