* * *
Анну мучило не то, что она не могла перестать думать о Бенедиктове. Она знала, что первый серьезный роман с мужчиной вызывает зависимость и вспоминается потом всю жизнь, и дело, конечно, не в простой технической девственности, о которой так мрачно пекутся волоокие жительницы библиотек в серых юбках до пола, что призваны скрыть довольно небрежный педикюр (Анна как-то попала случайно в компанию тихих филологинь, отмечавших экзамен; все выпили по два стакана вина и считали себя ужасно пьяными, но раскрепощались при этом своеобразно – всерьез звучали угрозы: «До свадьбы… не стоит», и Анна, испугавшись проклятия, убежала).
Она чувствовала, что Алексей первый из всех мужчин не был для нее тем любопытным загадочным существом, что хочется незаметно приручить и заставить поклоняться себе, так, чтобы никто, даже она сама, не знал, отчего это происходит; но существо это – «мужчина» – в то же время пугало другой возможностью своего воплощения: вдруг все случится наоборот, и это он завладеет ею и заставит довольствоваться обмылком небрежного поцелуя, осколком сдержанной фразы, отрывком задумчивой близости – и какое это будет огромное, горькое счастье! – и в то же время тайно, в обход самой себя, хотелось, чтобы именно так все и произошло, и приходили тахикардийные мысли, от электрической силы которых еще несколько лет назад, ночью в постели, случилась бы, пожалуй, пубертатная истерика.
Девичья нежность и подростковый цинизм не стали частью любовного женского стержня Анны, уйдя на практические, бытовые задворки ее характера, где со временем могли хорошо пригодиться в материальных, семейных делах. Сама же Анна, как просто человек, в Алексее впервые увидела не мужчину, а прежде всего представителя своего вида, с которым безопасно оставаться наедине в темноте. Это чувство было настолько уверенным, что ее часто посещали неграмотные бабьи мысли о том, что их с Алексеем кровь, не беря никаких анализов, можно будет спокойно переливать друг другу, случись вдруг авария… «Боже мой, что я за дура, какая еще авария, какая кровь!» – встряхивала в такие минуты Волкова своей образованной, почти аспирантской головой, изумляясь, какая темень и муть, какие нелепые сплющенные рыбы-уродцы с фонариками на головах поднимаются со дна женской души под воздействием обычной привязанности к мужчине.
«Сплющены будем мы с ним, а фонарики будут у спасателей на касках», – будто прозвучал в голове голос Ренаты Литвиновой, когда Анна выходила, пообедав, из молла недалеко от редакции. Третий раунд: игра продолжается. Алексей постоянно плел загадочные ассоциативные узоры, из нелепых созвучий, из случайных, механических совпадений вдруг выводя зародыш живого и цельного образа, как портниха, набрав в рот иголок, складывает какие-то обрезки, неуклюже приседает, стремительно колет, трясет, разворачивает – и вот неожиданно возникает простой и понятный эскиз хорошего платья, я такое хочу. Мучило Анну не то, что она вообще думает о Бенедиктове, а то, что думает именно так, как, она точно знала, он хотел бы, чтобы о нем думали все люди и в особенности она, вспоминая не внешность его или характер, а косвенно связанные с ним вещи, которые, однако, выделяют его среди других ярче, чем любое подробное описание его истинных свойств, – и даже это простое соображение Волкова оформила для себя в немыслимом – кто, кого, за что – синтаксисе любимого им Толстого.
Это было уже слишком. Анна достала из сумки телефон и по памяти набрала номер Бенедиктова. Долго шли гудки, потом что-то невнятно и раздраженно прошуршало, и чужой резкий женский голос прозвучал так, будто принадлежал хирургу, вынужденному почему-то брать трубку прямо во время операции:
– Я слушаю.
– Извините, а…
– Что вам угодно?
– Можно… Бенедиктова Алек…
– Здесь нет никакого Бенедикта, вы ошиблись.
Трубку бросили. Анна поняла, что неправильно набрала всего одну цифру, и даже догадывалась какую, и можно было попробовать снова – максимум девять звонков, и к тому же в любой момент могло повезти, как в русской рулетке, – но ей уже не хотелось звонить, представлять в каждой из этих невоспитанных невидимок испорченный, невоплощенный вариант самой себя, которой какие-то глупые девки мешают предаваться важнейшему: лежать щекой на ключице любимого спящего человека. После обидного разговора нервное возбуждение и досада исчезли, Анне уже не хотелось наговорить Бенедиктову в трубку бессвязных изобличающих гадостей, и она вернулась в редакцию вялая, разбитая жарой, сонная от позднего обеда. Оказалось, что главный редактор уже уехала, и остальные сотрудники не забыли о либеральных традициях коллектива и разъехались тоже. Кроме Волковой, в редакции осталась только корректор, с привычной болезненностью в позвоночнике приникшая к монитору, и Анне стало досадно, что провозилась с сайтом и поздно пошла на обед и не видела, что все уходят из офиса.
– А вы что же домой не идете? – пытаясь выдать лень в голосе за ласку, спросила Анна.
Корректор промолчала и только стала грызть ручку.
«Перегрелась, наверное, бедная. М-да, богатый у женщины внутренний мир. Весь день какая-то шиза происходит», – брезгливо подумала Анна, хотя уже привыкла к общей странности женщины-корректора. Тут же Волкова поняла причину своего раздражения против этого тихого, безобидного существа, бывшего чем-то вроде редакционного домового: незадолго перед их с Анной расставанием Бенедиктов устроился тоже корректором в какой-то новый литературный журнал, якобы, как он сам говорил, отличный от всех остальных, и надеялся в будущем подвизаться там не только как скромный специалист по почтительной правке чужих шедевров.
Резко запиликала знакомая тема из американского сериала, засмотренного в свое время до тошноты, корректор взяла телефон:
– Да. Нет, скоро. Четыре. Четыре полосы еще. Да тут чисто, часа на полтора всего. Да мало ли кто. Ну и что такого? Кому я буду твой номер давать, ты что! Просто ошиблись. Да. Жди.
«А что, может быть, это мужчина, – продолжала мысленно издеваться Анна. – Все возможно. Не всю ведь жизнь маме докладываться. И рингтон этот: какие мы, оказывается, гламурные».
Волковой показалось, что она мысленно прикусила себе язык, прищемила то место у себя в голове, где рождалась насмешка. Она встала и ушла в переговорную. Новые босоножки успели натереть у мизинцев. Алексей любил очень лично шутить: «Женские ноги – не средство передвижения…», и у Анны ослабли ступни, когда она вспомнила, что он делал в подтверждение этих слов. Она набрала его номер с правильной четверкой в конце. Бенедиктов взял трубку сразу, как будто знал ее новый номер и ждал звонка.
– Где ты? – сразу спросила Анна.
– На ВДНХ, – ответил он.
– Надо встретиться.
– Приезжай.
«На ВДНХ!» – собираясь, взволнованно вспоминала Анна ту неприятную квартиру и все-таки радовалась, что он еще там, что все будет как бы по-старому. – Но разве он не должен был уже съехать? А, черт с ним. В ванной. Да. Единственное безопасное место…»
На выходе из редакционного оупенспейса до Анны донеслось:
