– Смотри. Она в носках розовых.
– И что? – тревожно посмотрит он на меня.
– Круто.
– Ебанутый ты.
– А у тебя нет вкуса.
– Что значит «нет вкуса»? Бабу бы щас.
– Ну вот, в носках.
– Давай дальше смотреть.
– Стой! Она, кажется, сейчас переобуваться будет.
– Смотри, только меня не трогай.
– Ну поставь опять на паузу! Видишь, она носок снимает…
Мася молча уйдет за чаем, а я выйду покурить. Стоя на крыльце, слева я буду видеть белую свечку спутника и желтые фары КамАЗов, уезжающих в Иркутск с ворованным лесом. Справа будут красные маячки тасуемых по базам военных самолетов (у нас здесь какой-то маршрут) и оранжевая оранжерея фонарей вдоль моста. Я посмотрю посередине, вниз: перед крыльцом будут дотлевать угли, на которых мы жарили свинину. Огонек в душе начнет опасно разгораться. Мася вернется, и я торопливо спрошу:
– А давай шашлык-то доедим?
Мы будем доедать остывший шашлык и запивать его нагревшейся водкой. На время огонек притухнет, заваленный жиром, мясом и мусором, но когда я пойду домой, то все начнется с новой силой. Кроме рукотворных огней, меня будут зажигать еще и звезды. Розовые носки, зародыши прозы в прожилках ассоциаций, оранжевые фонари на улице Кравченко в Москве, пахнущий далеким лесным дымом майский воздух, сентябрьская прогулка под дождем, этажи сюжетов в голове, миллион и один способ подарить ей свое невыносимое богатство, тоска и одиночество – все полетит на этот огонек и вспыхнет полночным пионерским костром.
– Надо же было так нажраться, – удивлюсь я, для достоверности разведу руками, как это делают карикатурные пьяницы в фильмах, и икну. – Уик-энд.
Вру я все, естественно. Никто не нажрался. Просто огонек особенно жжет в тишине, в деревне, дома, на холме, в лесу, под черным небом, под колючими звездами, когда стоишь и не знаешь, то ли песню спеть, то ли лечь в траву и молчать, седея. Скорей бы в Москву, в самом деле: пьешь там во дворе гламурное, и огонек послушно тлеет, ничего не смея сжечь. А если засесть на летней веранде кафе с чашечкой капучино, то он и вовсе гаснет.
Музыка
Воскресенье, неспешная уборка дома, фоном журчит телевизор. По «России» концерт в честь Дня защиты детей. Выступают Олег Газманов, Жанна Фриске, Лев Лещенко и другие, совсем уже неопознаваемые и не отличимые друг от друга деятели культуры. На улице пасмурно и холодно, детям надоели игры и мультики, дети маются со скуки, слоняются по дому, мешают мыть и пылесосить, но концерт в честь Дня их защиты они не смотрят – и слава богу, не нужно защищать их от бессмысленной скучной жвачки, тянущейся с экрана и ткущей свои розовые сети по углам гостиной. Естественно, не для нас делают все эти концерты, не для детей, не для людей. Параллельные миры действительно существуют, иначе никак нельзя объяснить назначение и смысл телевизионных праздников: гугнивые, слюнявые, одноглазые, почесывающиеся обитатели заброшенных внешних миров посасывают пальцы и радостно скалятся на Жанну Фриске – без Жанны Фриске у них там совсем тоска: черная пыль, мокрые звезды, мелкий гнойный дождик, бензиновые реки.
Сны ў рабочых паселках
Пад гукі дынама-машыны
Здохлі ў небе вяслкі
Цемнае свята бензіну
Няма ніякага бога
Няма светлакрылых анелаў
К чорту ляжыць дарога
Дзе духі стальных жывелаў
Нафта
Сонца ня ўзыйдзе заўтра.
(С. Михалок, гр. «Ляпис Трубецкой».)
Лев Лещенко разгоняет своим легендарным голосом фиолетовые тучи этих черных миров, на минуту проглядывает желтая луна, и потусторонним уродцам чуть легче перенести мысль о том, что солнце завтра не взойдет. Жанна Фриске наполняет мутировавшие тельца лихорадочным радиоактивным эротизмом. Что? У вас есть другое объяснение, почему эти концерты показывают по телевизору?
Это понятно, но волнует другое. Когда я был ребенком, Лев Лещенко выходил на сцену защищать меня. Я был подростком – Лещенко тоже не забывал обо мне. Я стал взрослым, но Лев Лещенко по-прежнему стоит на сцене в пиджаке, среди блесток и огоньков, и поет, поет, поет. Самое интересное во всем этом то, что Лев Лещенко совершенно не меняется. Насчет собственной биологической судьбы у меня нет особых иллюзий, но вот в то, что старая советская эстрада, так здорово продолженная «Фабрикой звезд», когда-нибудь умрет, верится слабо. Я не могу представить, что умрут Иосиф Кобзон, Алла Пугачева, София Ротару. Нет, завирать-то, конечно, не надо, они, возможно, умрут, но на подхвате будут Жанна Фриске, «Блестящие» и многие другие. Иногда я всерьез думаю, что эти люди бессмертны в самом прямом, физиологическом смысле. Я живу и меняюсь, тем же занято большинство моих знакомых, но в Льве Лещенко ни одна молекула за эти годы не сдвинулась с места. Нынешние дети, войдя в мой возраст, так же будут удивляться алмазной нерушимости физического статус-кво Жанны Фриске.
Я догадываюсь, почему советские женщины хотели переспать с Львом Лещенко, а постсоветские мужчины хотят заняться сексом с Жанной Фриске (о чем убедительно рассказывает небезызвестный фильм «Квартета-И»). Я вот очень хотел бы переспать с Юлией Ковальчук, бывшей участницей группы «Блестящие». Мне кажется, мы подсознательно чувствуем, что артисты эстрады что-то знают о реальном физическом бессмертии и могут поделиться своей тайной. Обменявшись жидкостями со звездой, можно начать выращивать внутри себя свои кристаллы плотского, плотного, здешнего, мясного «азъ есьм», без этих ваших неясных штучек с душой, светом, ангелами и адом. Бог есть, и тем, кто особенно горячо просит оставить его во плоти навек (как я), он дает такую возможность. Но ничего не бывает даром: отказавшись развоплощаться, человек переселяется в холодные внешние миры и вечно смотрит концерты в честь Дня милиции и Дня защиты детей. Если сейчас вы встанете из-за компьютера, подойдете к телевизору и включите канал «Россия», то за вашей спиной немедленно угнездится стайка невидимых теплых существ из параллельного мира.
А вы можете по-своему объяснить, почему Лев Лещенко пел, когда вас не было, поет в течение всей вашей жизни и будет петь, когда вы умрете, притом что ни вы, ни кто-либо из вашего окружения никогда не смотрел на то, как он поет? Жанна Фриске и следующее поколение, приготовиться.
Раевский (Олонки)
Приемная администрации села Олонки, жаркое утро 3 июня, пятница. В прохладном сумраке приемной главу администрации ждут четверо: корреспондент районной газеты «Сельская правда», две бабушки в платочках, мужчина в шапке, кожаной куртке до колен, тренировочных штанах и резиновых тапочках. В лицо и руки мужчины навсегда въелись следы горюче-смазочных материалов. Корреспондент дремлет, одна бабушка безмолвствует, вторая заводит с мужчиной обстоятельный разговор (они знакомы).
– Ты где работаешь-то щас? Лес воруешь?
– Я-то? Нет. Не ворую. Пробовал как-то – до сих пор три лесовоза невывезенные в лесу лежат. Не на чем вывезти. Не обучили меня воровать.
