И вот я купил самую прекрасную на свете Итальянскую Спальню. Большой мебельный магазин, в котором я ее купил, был похож на трудолюбиво, беззаботно и бесконтрольно отреставрированный отечественными гастарбайтерами Дворец дожей в Венеции. Меня пленили эти завитые в окаменевшее пирожное столбики и ножки кроватей, позолота, как на воротах в храме Христа Спасителя, львиноподобные и гривообразные изголовья, на которых, не стыдясь, вполне можно умирать настоящему дожу, белые настольные лампы, светящиеся изнутри оттенком, который может дать только мутно-розовый профиль взволнованной девственницы на самом торжественном августовском закате – именно у такой лампы ей пристало сидеть в пеньюаре, составляя самые нежные письма о верности на самом белом, изящном, тонком «Макбуке». Короче, я решил, что беру.
Озвученная цена, однако, сразу же заставила меня подумать о том, что за эти деньги к спальному гарнитуру должно прилагаться что-то действительно бесценное, то есть не имеющее цены, например живой человек. Когда я, провинциал из нищего детства, думал о ценах на настоящую отдельную квартиру, то любил представлять, что за такую плату прилагается нечто вроде бессмертия или невидимости. Не-дви-жи-мо-сти, ударение пусть каждый ставит, как захочет. Но деньги все-таки были, и я купил спальню.
Дело было ранней весной. Как раз выкрасили подъезд, и курьеры, заносившие кровать, с угла которой сползла защитная пленка, немного запачкали ее первозданный мутно-розовый эпителий серой жэковской краской. Потом никак не получалось открыть ту вторую створку в грузовом лифте, что предназначена как раз для перевозки крупногабаритной мебели. Она всегда с таким трудом открывается, и никто не знает, зачем створка вообще нужна. Поцарапали пирожный столбик, что-то хрустнуло, как протез на параде, однако больше неприятностей не случилось, и вскоре спальня начала размещаться в единственной комнате моей съемной квартиры, которая раньше бывала гостиной и кабинетом, столовой и кухней, и всегда – спальней, периодически становившейся гостиничным номером. Но теперь ей предстояло быть только спальней, все остальные потребности и отправления, пожалуйста, не здесь. Комнату я вымерил и заранее освободил, мебельный комплект подбирал долго, поэтому через несколько часов все стало на свои места, рабочие ушли, и я остался в своей спальне. Мечта сбылась, делать мне теперь нечего.
Падает на кровать и засыпает. Свет гаснет.
Через минуту свет загорается, Виктор просыпается, поворачивается на бок и, вскрикнув, вскакивает. На кровати рядом с ним, опершись на локоть и согнув одну ногу, как в «элитарной», отталкивающей рекламе, лежит темноволосая девушка в черной ночной рубашке, с резкими скулами, дистрофическими ключицами и боксерским, неженственным животом. Она лежит неподвижно, исподлобья глядя куда-то поверх Виктора.
ВИКТОР. Ты кто?
НАТАЛИ (угрюмо). Натали.
ВИКТОР. Имбрулья?..
НАТАЛИ. Какая еще имбрулья. Спать давай.
Отворачивается к стене, засыпает в «рекламной» изящной позе. Виктор лежит около минуты, затем осторожно касается ее плеча, отдергивает руку, словно обжегшись. Затем берет подушку, встает с кровати, ложится спать на полу. Свет гаснет.
Сцена вторая
Просыпаются. Натали так же неподвижна в своей «рекламной» позе. Виктор осторожно подходит к кровати, еще раз осторожно трогает Натали за плечо, но уже не отдергивает руку. Отводя руку от ее плеча, случайно касается ее груди. Натали оживает, переворачивается на спину, приподнимает коротенькую полу рубашки, берет Виктора за руку и притягивает к себе. Сцена вновь затемняется, происходящее на кровати угадывается слегка, по силуэтам. Из-за сцены звучит монолог Виктора.
Она оказалась мутно-розовой на ощупь. Самым потрясающим было то, что по ее лицу мягко проносились тени тех, с кем я бывал раньше. С ней я был словно со всеми своими женщинами сразу. Натали оказалась идеальной подругой: как только ко мне подступило известное восторженное мужское желание смять, раздавить, от нежности задушить это слабое мокрое тело, она тоже затряслась вполне натурально. Потрясение от происходящего обессилило меня, и мы тут же заснули, на этот раз вместе, в моей итальянской спальне.
Действо заканчивается, Виктора уже нет на кровати, но по-прежнему звучит его монолог. Натали пантомимой иллюстрирует его.
ВИКТОР. Она была самым странным существом, которое я когда-либо видел. Понятие «существо» очень ей шло: она не была, конечно, живым человеком, но и не являлась куклой. Целыми днями она лежала в постели, своими фальшивыми изумрудными глазами завороженно глядя куда-то. Позы ее менялись как набор случайных заставок на рабочем столе в Windows 7 – каждый раз именно тогда, когда я отворачивался. Оживить ее можно было только одним способом: в первый наш раз она сообщила мне, что разбудить ее можно прикосновением к чувствительным местам. После этого она привлекала меня к себе, и когда все кончалось, через пару минут снова впадала в свой глянцевый ступор. Поначалу меня, давно голодавшего, все устраивало, мне чудом досталась идеальная мужская игрушка, и я по несколько раз за ночь штурмовал ее кофейную крепость, увенчанную нежным сердечком из пены. Известный женолюб Берлускони, наверное, так же никогда не мог устоять, дыша теплым, летним, пляжным запахом девичьих плеч.
Через неделю мне удалось задержать Натали в сознании на пять минут дольше, чем обычно.
Входит Виктор.
ВИКТОР. Ты не хочешь заняться чем-то другим, например просто прогуляться сегодня вечером?
НАТАЛИ. Я не знаю, что значит «просто прогуляться».
ВИКТОР. Как? Вообще не знаешь?.. Гулять – это когда выходишь из дома и просто идешь по улице, разговариваешь и дышишь свежим воздухом. Можно зайти посидеть в кафе, выпить капучино.
НАТАЛИ. Капучино?.. Что-то такое помню.
ВИКТОР. Да, нам нужно с тобой поближе познакомиться, выпить кофе.
Натали вновь «застывает», Виктор гладит большим пальцем ее губы. Свет гаснет.
Сцена третья
На сцене темно. За сценой слышен лай собак, женский крик и плач. Затем Виктор вносит Натали, обернутую его курткой, и бережно кладет на кровать. На ее ногах кровь, рубашка разодрана. Натали рыдает. Виктор обнимает ее, пытается успокоить. Через некоторое время Натали, всхлипывая, начинает рассказывать.
НАТАЛИ. Мы с тобой вчера познакомились и выпили кофе. Сегодня, когда ты ушел, я захотела опять посидеть в кафе, вспомнить, как это было в другом городе, где есть небо и море. Здесь все такое серое. Серые дома, серые стены, серые лица. Серое небо, очень серое небо. И море, которого нет, тоже серое. И как только я вышла, на меня бросились собаки. Они тоже гуляли. Было очень больно. А теперь мне не больно. С тобой не больно.
Виктор тем временем приносит перекись водорода, бинт, начинает осторожно обрабатывать раны Натали.
ВИКТОР. Но ты же была в одном белье! Тебе было холодно? И… другие мужчины… не успели с тобой ничего сделать? Ну, плохого? Против твоей воли?
